Каллисфену вспомнился вкус чернил на том письме, столь знакомый.

— Продолжай, — велел он египтянину.

— Так вот, царица-мать Олимпиада была очень озабочена тем, что Аминта рано или поздно представит собой угрозу ее сыну Александру, который далеко в чужих краях подвергается всевозможным опасностям. А что, если Александр потерпит поражение? Войска могут провозгласить царем Аминту, а взамен добиться возвращения на родину, подальше от такой тяжелой жизни. И потому она заставила своего раба-перса, подаренного ей Филиппом, написать письмо. Он искусно подделал печати варваров, скопировав их с посланий, хранящихся в дворцовой канцелярии. Царица удостоила меня своим доверием, чтобы я…

— Понятно, — прервал его Каллисфен. — Но… КЭ.К yfCG персидский гонец?

Сисин прокашлялся:

— Мои деликатные занятия часто вынуждали меня бывать в персидских домах, где у меня имеются влиятельные друзья. Было не очень трудно убедить правителя Нисибии предоставить мне вестового и поручить ему доставку письма.

— И не очень трудно было потом избавиться от него при помощи яда, когда ты испугался, что он заговорит.

— Всегда лучше быть уверенным, — невозмутимо ответил египтянин. — Хотя этому бедняге все равно было не о чем особенно рассказывать.

«И таким образом, — подумал Каллисфен, — ты остался единственным хранителем истины. Но какой?»

— Ты многое мне раскрыл, — быстро проговорил историк, — но не объяснил своего присутствия здесь, среди такой роскоши. Нам остается думать, что письмо все-таки было настоящим.

— Согласен, такую возможность можно было бы рассмотреть.

Историк снова замолчал, погрузившись в размышления. Вероятность того, что Великий Царь хотел подкупить Аминту, оставалась. Однако если не считать инсинуаций Сисина, так и не нашлось доказательств участия в сговоре самого Аминты. Каллисфен решил, что ему придется взять на себя ответственность за принятие определенного решения. Он посмотрел прямо в лицо своего собеседника.

— Тебе лучше сказать мне правду. Ты, македонский осведомитель, найден в персидском лагере в компрометирующей тебя ситуации. У Птолемея нет сомнений, что ты персидский шпион.

— Мой благородный господин, — ответил египтянин, — я благодарю богов за то, что послали мне такого умного и рассудительного человека, с которым можно все обсудить. Я располагаю существенной суммой денег в Сидоне, и, если нам удастся договориться, я подготовлю версию из приемлемых фактов, которыми ты мог бы убедить военачальника Птолемея.

— Лучше скажи мне правду, — повторил Каллисфен, не поддаваясь на столь заманчивое предложение.

— Скажем, я хотел действовать самостоятельно, и, учитывая мои связи, Великий Царь подумал, что я мог бы вернуться в Анатолию и убедить правительства некоторых городов открыть порты его флоту и тем самым…

— И тем самым перерезать наши связи с Македонией.

— Пятнадцати талантов хватило бы, чтобы убедить тебя в моей невиновности?

Историк посмотрел на него подозрительным взглядом.

— А остальные двадцать — чтобы убедить военачальника Птолемея?

Каллисфен поколебался, прежде чем ответить:

— Полагаю, что хватит.

Он вышел из шатра и пошел к Птолемею.

— Чем скорее ты это сделаешь, тем лучше, — указал он ему. — Кроме того, что этот египтянин шпион, он еще хранит опасные секреты, касающиеся царицы и…

— Ни слова больше. И к тому же я никогда не любил египтян.

— Погоди так говорить, — ответил Каллисфен. — Скоро ты познакомишься со многими. Ходит слух, что Александр хочет захватить Египет.

Из Дамаска, куда он был послан скорым маршем, Парменион сообщил, что занял царские палаты и захватил казну и свиту Великого Царя.

Всего две тысячи шестьсот талантов в серебряных монетах и пятьсот мин в золотых слитках, и еще триста пятьдесят наложниц, триста двадцать девять флейтисток и арфисток, триста поваров, шестьдесят дегустаторов вин, тридцать кондитеров и сорок парфюмеров.

— Великий Зевс! — воскликнул Александр, закончив читать. — Вот это называется уметь жить!

— Есть еще личное послание, чтобы передать устно, — добавил гонец, когда царь свернул письмо.

— Говори. О чем оно?

— Парменион сообщает тебе, что привезет из Дамаска одну знатную даму с двумя сыновьями. Ее зовут Барсина.

Александр покачал головой, словно не веря услышанному.

— Это невозможно, — прошептал он.

— Ах да, — ответил гонец. — Парменион сказал мне, что старый солдат назовет тебе пароль, если ты не поверишь.

— Понятно, — прервал его Александр. — Понятно. Можешь идти.

* * *

Он вновь увидел ее через восемь дней, которые показались вечностью. Охваченный неясными чувствами, Александр смотрел на нее, мелькающую между солдатами, когда она ехала верхом, окруженная двумя рядами гетайров из охраны Пармениона. На ней были скифские кожаные штаны и серый войлочный камзол, волосы собраны сзади в узел. Она была, если такое возможно, еще красивее, чем во время прежней встречи.

Ее лицо слегка побледнело, и черты заострились, так что огромные черные глаза казались огромными и сверкали ярким мерцающим светом, как звезды.

Александр явился к ней много позже, когда лагерь уже погрузился в тишину и заступила вторая стража. Служанка объявила о его прибытии, и он вошел. На нем был короткий военный хитон и серый шерстяной плащ на плечах.

Барсина успела принять ванну и переодеться — надела длинное, до пят, легкое персидское платье, которое подчеркивало фигуру, — а в ее шатре пахло лавандой.

— Мой господин, — тихо проговорила она, склонив голову.

— Барсина…

Александр приблизился на несколько шагов.

— Я ждал этого момента с тех пор, как последний раз видел тебя.

— Моя душа полна скорби.

— Я знаю: ты потеряла мужа.

— Лучшего из людей, самого заботливого отца, самого нежного мужа.

— Он был единственным врагом, которого я уважал, а может быть, даже боялся.

Барсина не поднимала глаз, понимая, что является его добычей, что жена врага — почетная награда победителю. Но ей также говорили, что этот молодой мужчина проявил сострадание к старой царице-матери, жене и детям Дария.

Александр протянул руку к ее подбородку, и Барсина подняла голову и встретила его взгляд — яркую голубизну ясного неба, голубизну, какая была во взгляде Мемнона, и мрачный цвет смерти и ночи. Женщина почувствовала, что ее словно засасывает водоворотом, захватывает неодолимое головокружение, как будто она смотрит на бога или какое-то фантастическое существо.