Как-то — почти сразу по заключении контракта — они встретили его в том кафе, где Ожогин заплатил за его чашку кофе. На Кторове был все тот же потрепанный пиджак, брюки с бахромой и залатанные ботинки. И сидел в той же позе — неподвижно, положив ногу на ногу, с застывшим лицом. Ожогин хотел было познакомить с ним Зарецкую и тут же все разъяснить, но что-то удержало его. Он кивнул Кторову и повел Зарецкую в дальний угол. Между тем какая-то развеселая компания через официанта передала Кторову приглашение пересесть за их столик — он уже приобрел популярность среди ялтинской публики. Кторов направился к их столику, но на полпути остановился и полез в карман за носовым платком. Не обнаружив платка, вывернул карман. Горсть стеклянных шариков брызнула на пол. Кторов поскользнулся, откинулся назад, потом резко наклонился вперед, пытаясь удержать равновесие, и принялся раскидывать в разные стороны руки и ноги, извиваться всем телом, катаясь на шариках по всему залу. Публика захохотала. Наконец Кторов плюхнулся на стул, осушил бокал вина, встал, поклонился, собрался было уходить, но неожиданно положил на стол ногу. Подумал и положил вторую. Завис в воздухе на несколько секунд и рухнул на пол. Перекувырнувшись через спину, он встал, как ни в чем не бывало вытащил из нагрудного кармана сигару, закурил, и та заискрила бенгальским огнем. Посетители кафе заревели и забили в ладоши.

Ожогин тоже хохотал и аплодировал. Взгляд его упал на лицо Зарецкой. Та сидела, высоко вскинув брови, с выражением брезгливого удивления на лице.

— Шут гороховый! — процедила она сквозь зубы.

— Не будь так строга, Нина! — засмеялся Ожогин. — Не шут, а комик. Я понимаю, ты воспитана в традициях классического театра…

— При чем тут классический театр! — перебила она. — Это просто дурной вкус. Пойдем!

Они вышли из кафе. «Ну как ей рассказать! Хорошо еще, что не стал знакомить», — думал Ожогин, подсаживая Зарецкую в авто.

Зарецкая опередила его, как опережала часто, предугадывая не только его желания, но и намерения. Вернувшись из очередной поездки, она за чаем, позвякивая ложечкой в стакане, задумчиво сказала:

— Какие странные фильмы нынче снимают. Захожу в синема, а там очередь в кассу. Все в ажитации, будто к архиерею за благословением стоят. Что такое? Какой-то печальный комик, говорят. Кто таков? Из новых. Дай, думаю, взгляну. Гляжу. Вытворяет человек ерунду на экране. И сам-то — урод уродом, а публика от восторга заходится. Ну, с публики что взять? Но самое интересное впереди. В конце — титр. «Ожогин и Ко». Знакомое, думаю, имя. И фирма, стало быть, до сих пор существует. Как же так, Саша?

Ожогин непроизвольно взглянул на Чардынина. Зарецкая впервые прилюдно назвала его по имени. Но Чардынин понял его взгляд как призыв к помощи и бросился спасать друга.

— Это все я, Нина Петровна, — забормотал он. — Я уговорил Сашу!

— Ах, бросьте, Василий Петрович! — с досадой прервала его Зарецкая и даже отмахнулась. — Что вы бубните, как провинившийся гимназист!

— И правда, Вася, — сказал Ожогин. — Не надо. Я сам. — Он повернулся к Зарецкой: —Да, Нина, фирма существует. Никто ее не ликвидировал. Существует и будет заключать контракты. В конце концов, со своей долей прибыли я могу делать что угодно. Что касается печального комика, то общих денег мы с Васей не трогали, общими павильонами не пользовались. Съемки, считай, ничего почти не стоили. Так что можешь не волноваться.

Получилось жестко. По лицу Зарецкой Ожогин понял, что она не только ошеломлена, обескуражена его жесткостью, но и оскорблена.

— При чем тут деньги, — прошептала она, судорожно сглотнув и не поднимая на него глаз.

Он взял ее руку, прикрыл сверху большой ладонью.

— Прости, Нина, — мягко сказал он. — Просто… Просто это была игра, риск. Вот я и решил тебя не втягивать.

— Да, конечно, — тихо сказала она. — Я пойду. Устала. Спокойной ночи, Василий Петрович.

Ожогин глядел ей вслед, сердито жуя сигару. Он был недоволен собой. Не надо было так с ней. Вместе с тем он интуитивно понимал, что сегодня сделал очень важный шаг в сохранении себя — собственного «я», сильно поблекшего под неусыпным заботливым взором Зарецкой, проникающим во все уголки его жизни и личности. Она всегда знала, где он, с кем и что делает. Выходило, что она негласно получила от него лицензию на владение его телом и душой. История с Кторовым была единственной лазейкой из этого покорного, но не вполне добровольного плена.

Зарецкая медленно пересекла гостиную, но, выйдя в сад, пошла быстрее и скоро почти бежала к своему флигелю. Ворвавшись внутрь, она заметалась по кабинету, крыльями широких рукавов сметая со стола бумаги, безделушки. Из ее горла вырывался какой-то дикий хриплый клекот. Взгляд ее упал на каминную доску, где стояла хрустальная ваза с бархатистыми пунцовыми розами. Розы подарил Ожогин по случаю ее возвращения из долгой поездки. Она схватила вазу и со всей силы швырнула в стену. Ваза брызнула слезами осколков. Розы разметались по полу кровавыми каплями лепестков. На шум прибежала испуганная горничная, замерла в дверях.

— Что стоишь пялишься? Убирай! — крикнула Зарецкая. Горничная бросилась подбирать осколки. — Да не руками! Веник неси! И не смей глазами лупать! Завтра место себе ищи, дура!

Ночью Ожогин пришел к ней, и она приняла его как обычно, не задавая вопросов. Но, когда он уснул — это случалось редко, обычно он уходил спать к себе, — она долго оглаживала взглядом его лицо, словно прощалась с ним, и думала том, о чем задолго до нее — опытной, сильной, прожившей жизнь, — в далекой Москве думала маленькая девочка Ленни. О том, что у него всегда будет своя жизнь, в которой ей не найдется места. И о том, что все ее надежды — иллюзорны. Только в отличие от Ленни она не готова была это принять.

В конце апреля автоколонна въезжала в Ростов. Следующим пунктом значился Харьков. Предполагалось, что финальной точкой маршрута станет Симферополь, а ключевым моментом — запечатление на пленку гастрольных спектаклей Художественного театра в Харькове. Команда прибывала в город, устраивалась на ночлег — чаще всего в гостиницу, если таковая имелась, или по рекомендации городского главы в частный дом. Если в городке имелась ресторация, то Неточка успевал прочитать там лекцию о том, что кино — «самый надежный проводник самых эфемерных общественных явлений». Утром, не самым ранним, поскольку все в группе оказались сонями, Ленни, Неточка и Колбридж отправлялись на разведку с кинокамерой, в которую был заряжен моточек пленки. Каждый моточек — десять минут.

Генеральная идея Ленни была на грани возможностей и казалась мало осуществимой. Но «мало» не значит «не». Среди местных жителей — прохожих, служащих почты, торговцев, чиновников, гимназистов — надо было выявить персонажей, с которыми в течение дня могло бы произойти нечто. Скажем, идет по улице гимназист, очевидно, хочет прогулять занятия. То кошку учит прыгать через лужу, то торчит около витрины, разглядывая новейший «Ундервуд», но стрелка уличных часов показывает, как неотвратимо приближается время контрольной по алгебре. Съемочная группа оставляет ушастого трусишку в форменном костюмчике около дверей гимназии. Далее идет калейдоскоп городских событий, но в конце десятиминутной фильмы мы снова видим мальчишку, который мчится по улице вне себя от счастья: голова закинута, руки дирижируют радостный марш, он перегоняет конку, застрявшую на перекрестке, и летит дальше. Титр сообщает: «Победа. Сошлись все ответы!»