— Ну, что-то в этом роде, — заканчивала обычно Ленни объяснения Колбриджу.

Тот почесывал нос, быстрым движением массировал щеки и поворачивал голову к Неточке. Тот доставал из карманов листочки, сортировал их и сообщал результаты утренних изысканий.

Потом снимали до темноты: «мотор» — «стоп», «мотор» — «стоп» — на крыше фабрики, в больнице, куда привезли роженицу, в мастерской портного, шьющего свадебный наряд, всюду-всюду-всюду звучали команды Ленни, следуя которым Колбридж включал и выключал камеру.

А вечером наступало время химика-проявщика Михеева. Он забирал пленки в лабораторию, проявлял, сушил и печатал. На следующее утро Ленни и монтажер, скромная старая дева по имени Лилия, которую с Михеевым связывали неясные, «не-про-явлен-ные» отношения, садились склеивать сюжеты в одну фильму минут на двадцать. На шесть вечера назначали местную премьеру драматического киножурнала «Ваш город — ваша фильма». Первым делом показывали, что снято в этом городке, и добавляли журналы, снятые раньше. После премьеры — повторы еще на двух сеансах.

«Естественная драматургия… Спонтанная драматургия…» — молился Неточка каждое утро. Он один в команде был «жаворонком» и уже ранним утром отправлялся на поиски сюжетов. Из разговоров с Ленни Неточка почерпнул тезис «жизнь врасплох», хотя Ленни пыталась объяснить, что хочет показать всего лишь обыденную жизнь. Один человек просыпается, другой чистит зубы, третий варит яйцо — «в общем, весь город просыпается как единое существо».

Монтажерка Лилия подошла к ней как-то и прошептала:

— Елена Себастьяновна, поведение господина Буслаева предвещает неладное. Его религиозное поклонение кинокамере и механическому глазу, как он величает объектив, приобретает экстатические формы.

— Совсем с головой ку-ку, — буркнул, проходя мимо, Михеев и добавил, когда его никто не слышал: — Морфинист чертов!

— Вчера повздорил с местным доктором, — продолжила Лилия, — который позволил себе замечание, что футуристическому кино не хватит психологизма, чтобы по-настоящему увлечь аудиторию. Доктор — поклонник Станиславского, а наш схватился за штатив — и в драку. Еле удержали!

Евграф Анатольев слал им в каждый город телеграммы — то с восхвалениями, то с обещанием навсегда оставить их в Орле, лишив вспомоществования, если они не снимут скачки, задуманные орловским фабрикантом. «Управитель футуристического синематографа» дал несколько публикаций в общероссийские газеты, и акция приобрела популярность. В статьи был подпущен лирический туман о «кубистических аккордах воображения» и «воронках трепещущего света» — чувствовалась рука Неточки, недаром тот бегал на почту отправлять телеграммы.

Сеансы проходили по-разному. Иногда фильмам группы «Киноруки» — так они стали называть себя и так фигурировали на афишах — рукоплескали. Иногда не понимали, что происходит на экране, и требовали деньги обратно. В один прекрасный день Лилия предложила свои услуги скрипачки и с тех пор выступала во время сеансов струнным тапером. Случались и разного рода инциденты. Как-то устроил скандальчик владелец кондитерской лавки, который демонстрировал перед кинокамерой новейшие устройства для взбивания крема. На экране он не обнаружил свою «дочу», толстую деваху, которая пучила глаза и коса которой во время съемок то и дело лезла в чан с кремом.

На премьере кондитер негодовал, ссылался на закон о праве на собственное изображение, предлагал сделку. Пришлось снять, как девица поглощает горячий шоколад, и подарить ролик отцу.

Однажды в темноте кинозала к Ленни подошла дама, прячущая лицо за вуалью.

Ленни услышала фиалковый запах и испуганный шепот:

— Там у вас в фильме прогулка у реки. Вы сняли случайно меня и… Константина Гавриловича. Прошу, пожалуйста. Муж может увидеть… Моя жизнь рухнет…

Что делать: пришлось отправляться в монтажную и вырезать чужую измену.

В Харьков они прибыли, когда гастрольные спектакли Художественного театра были в разгаре. Билеты в цирк Миссури, где была устроена сцена, раскупили за месяц до приезда отца-основателя психологического театра. Местные дамы проводили чаепития в ресторации гостиницы, где остановился Станиславский, дабы завести знакомство или хоть увидеть краем глаза небожителя.

Идея пустить съемочную группу мадемуазель Оффеншталь за кулисы Станиславскому не понравилась. Он счел, что киносъемщики похожи на авантюристов. Потребовал к просмотру фильму, которую показывали в предыдущем городе. Смотреть пленку на монтажном столе в грузовике отказался — да и затащить туда кресло для священного тела оказалось непростой задачей. Арендовали зал в недавно построенном кинотеатре «Лунный свет». Кресла и диванчики с прелестной плюшевой обивкой и занавес в виде крыльев гигантской бабочки.

Показывали фильму, которой Ленни гордилась больше всего. Происходящее на экране Станиславский назвал «кубистической кутерьмой, недодуманной и недоделанной». И заявил, что «не считает нужным ставить над его труппой эксперименты подобного рода».

Ленни не расстроилась. Без сложной системы многочисленных кинокамер, которые надо устанавливать и на сцене, и в будке суфлера, и за кулисами, и в партере, не передать в синематографе очарования театрального спектакля. И уж точно не снять без подготовки закулисный вертеп. Работа с Колбриджем приучила ее к тому, что идея ценна, если ее действительно можно реализовать на экране. Фантомы и иллюзии — она помнила, что с этими штуками надо все время быть настороже.

Но не такой человек Евграф Анатольев, чтобы уступить Станиславскому. Он обещал представить «живую ленту» о мхатовских гастролях и никакое «нет» его не устраивало.

Последовало несколько телефонных звонков в апартаменты Константина Сергеевича. Напоминание о рекламных роликах для предстоящих европейских гастролей. И вопрос был решен — получено разрешение на съемку первого действия «Села Степанчикова и его обитателей».

Камеру решили установить в партере, слева от сцены. Стоя возле нее, Ленни вспомнила сияние и невидимый зал, над которым она стояла с Эйсбаром, а потом под аккомпанемент «Защиты Зимнего» медленную требовательную усладу. Ее обожгло это воспоминание. Но тут кто-то тронул ее за плечо. Она обернулась. Неточка. Кажется, опять не в себе. Глаз горит, веки нервно подергиваются. Михеев обратил как-то внимание на то, что он носит в кармане длинной черной кофты весело позвякивающий футляр — скорей всего шприц, а где-то в ватке прячутся ампулы. Пожалуй, что с морфием. И синяки под глазами характерные, и восторг сменяется апатией с регулярностью восхода и заката, не говоря уже о молитвах царице кинокамере в тиши операторского грузовика. Михеев хотел сказать Ленни о своей догадке, да так и не собрался. Его ли это дело, в конце концов.

— Послушайте, Ленни, — лихорадочно зашептал Неточка. — Я на поклонах выйду на сцену с букетом. Вы непременно меня снимите! Непременно!

— Снимем, снимем. — Ленни успокоительным жестом похлопала его по руке.

Все шло благополучно. Иван Москвин в роли Фомы Опискина был неподражаем, но Ленни и Колбридж понимающе переглядывались: съемка вряд ли получится хорошей. Специальный свет поставить не разрешили. Москвин то вбегал в кадр, то выбегал. Никакого целостного ощущения. Как бы ни оказалось, что Станиславский прав.