освобождался или шел в побег, его из «общага» — коллективного котла — снабжали изрядной суммой.

На столе появились соленые грузди, собственные помидоры с участка за городом: они у Люпаевых дозревали на окне. Все это вместе с уразовским сыром, лечом было аккуратно уложено на тарелочки. Маруся выпила только полрюмки и наотрез отказалась продолжить «веселье». Она стала одевать дочку, говоря, что полчасика погуляет с ней в сквере: пусть тут уберут со стола и не сорят. Продолжая неслышно ворчать, Маруся вышла, кинув сердитый взгляд на мужа и гостя.

Мужчины остались одни. Абажур из красной бумаги бросал отблески на скатерть, тарелки. Окно с улицы занавесила тьма.

— На поезд не опоздаешь? — прожевывая груздь, спросил Артем.

Уразов наполнил оба лафитника.

— Вот что, друг, — сказал он, когда выпили. — Выручил ты меня, и я по гроб не забуду. Принял как брата. Но уж теперь выручай до конца. Понимаешь, без документов нету мне жизни. Приди на завод, сразу спросят: ваш паспорток? Верно?

— Чем же я тебе могу помочь? — недоуменно поднял брови Артем.

— Ничем особым. Дай только перебыть пару деньков.

Уразов сделал вид, будто не заметил, как помрачнел хозяин, и, наклонившись к нему, держа у груди растопыренную руку, с жаром продолжал объяснять:

— По дороге из колонии я достал паспорт. Не буду трепаться, что нашел: тряхнул одного пьяного. Теперь мне надо только прописаться. Понял? Прописаться, и все. Нынче в ресторане я с одним жучком познакомился. У него есть дружок-домоуправ, закладывает за воротник, за сотнягу-другую что хочешь сделает. Фотокарточку я переменил, печать подрисую. А потом «потеряю» паспорт, внесу штраф и получу новенький. Понял? Без этого петля.

— Неудобно мне тебя держать, — подумав, сказал Артем. — Домоуправ у нас въедливый. Разговоры пойдут. Как бы кто не прознал. Разве тебе это надо?

Небольшие, прицельные глаза Уразова, казалось, пробили его насквозь, широкий рот перекосился, и он шутливо, как бы подсмеиваясь, сказал:

— Скажи уж правду: жинки сдрейфил?

— При чем тут жена? «Сдрейфил»!

— Чего там, — по-прежнему незлобиво подсмеиваясь, говорил Уразов. — Под каблуком сидишь.

— Ну… мое дело.

Решительно отодвинув лафитник, Артем тяжело оперся о стол. Водка лишь чуть-чуть замутила ему разум. Он действительно не хотел расстраивать Марусю, но не это заставило его отказать однокашнику. В ушах словно бы зазвучали слова начальника уголовного розыска майора Федотова: «Первое время к тебе потянутся хулиганы, выпивохи. А может, приплывет и хищная рыба, помоги нам подсечь ее на крючок». Зачем ему впутываться в каверзное дело? Эти четыре года по выходе из заключения Артем жил нормально, как все заводские рабочие. По воскресеньям ходил с Марусей в кино, в большие праздники принимал у себя Зубарева с молоденькой женой, преподавательницей английского языка, других товарищей по цеху или сам отправлялся к ним в гости. Постепенно притуплялась горечь воспоминаний о суде, о зоне, бараках с колючей проволокой, часовыми на вышках. Если Зила «застукают» в их квартире — привлекут и его, Люпаева, к ответственности. Хватит: он прошлым сыт по горло. Выдать же беглого органам милиции он совершенно не собирался. Здо́рово нужно! Пускай ищейку себе в-другом месте подбирают.

— Уговор был на одну ночь, Макса. Я пустил. Больше не обессудь. — И, видя, что Уразов молчит, заговорил вновь:

— Я тебя понимаю, Зил. Ты вор, «законник»! В колонии такие, как ты, составляли верхушку. Не работали, а жратвы хоть завались, и немалой деньгой ворочали. «Мужики» за вас и норму в лесу выполняли, и несли в зубах свой потом заработанный рубль. Иначе вы могли на сходках любого осудить и выпустить кишки. А то в карты проиграть. Знаю. То, что ты ко мне приехал, за честь принимать должен. Доверил. Просить тебе у меня угол нелегко: Кто я? «Парчак». Мелкота в преступном мире. Таких на побегушках держат. Чтобы в дежурство барак за вас убрали, смотались за обедом в столовку. Меня вы почему приметили? Сплясать мог. Силенку имею. Все понимаю и не собираюсь говорить против… Видишь, как я живу? От тебя не скрываю ничего. Я судьбой доволен и к другому не рвусь. По-вашему, я ишак. Не возражаю. И говорю открыто: ни с ворами не хочу, ни с «легавыми». Просто жить семьей. Вот.

Артем ожидал уговоров, может, угроз и приготовился все выдержать.

Ни одна жилка не шевельнулась на скулах Зила, ни одно движение не тронуло плотно сжатые губы. Могучие плечи сгорбились, крупная голова была опущена. Казалось, он глубоко задумался.

Под окном проехала автомашина, и мотор ее затих, как отгудевшая проволока.

— Вот так оно всегда бывает, — заговорил Уразов медленно, чуть глуховато, словно рассуждая вслух. — Каждый только на себя карту раскидывает. Такая жизнь. Братство, друзья, знакомцы — все это… лопнувшие пузыри в луже. Правильно ты о себе сказал, Казбек, ничего не скрыл. Уважаю.

Он задвигал нависшими бровями, покачал головой, горько и как-то вдруг простовато усмехнулся.

— Я-то дурак! Понадеялся. Вылез из вонючей ямы, чего только не перетерпел, добираясь с Урала. И все понапрасну: как мордой об стенку. Спасибо за твое правдивое слово, Казбек, верно сказал: нелегко мне было к тебе прийти, просить. Это я-то, жиган, скокарь, и со снятой кепочкой? Сто раз смерти в гляделки заглядывал и зрачков от страху не расширял. Слава обо мне в блатном мире не худая. Да-а, жизнь моя мачеха. Не чужой ты нашему брату, вчера казенную баланду вместе хлебали, ходили под ружейной мушкой, и то хоронишься за печку. А как же обо мне подумают фраера? На километр не подпустят. Побегут в «легавку» доносить. Преступник! Сбежал до «срока»! Закатать его обратно за колючую, на строгий режим! Я тебе сразу сказал, как вошел: крест ставлю на старом. Тюрьму не пересидишь. Не по-пустому болтаю это. В клетках и птицы дохнут. Хотел, пока еще не старый, начать по-другому. Седым выйду, поздно будет. И так сердце качает. Сам знаешь нашу житуху: всегда на зеке, не спишь неделями, кутежи с друзьями… А следствия? Сколько годов отбываем срок, и все на нервах. Бык и тот рухнет. Увидал у тебя: квартирка аккуратная, женка так и воркует, дитенок… Вот этого-то и мне хотелось. Эх, что по-пустому толковать!

Внезапно Уразов громко, с силой заскрипел зубами, лицо исказилось, слова из груди вылетали с хрипом:

— Опять на старую дорожку. Опять грабежи, пьянка, поножовщина. Потом «черный воронок» и бессрочная решетка. Значит, такой фант у судьбы.

Он рванул на груди рубаху, треснула материя, отлетели две пуговицы; вскочил и отошел в угол. Артем понял, что Зилу стыдно своей слабости и он прячет лицо.

Сам того не замечая, Артем