— Ладно, пошлю им бумаги…

Бумаги я послал — без всякой надежды и энтузиазма, заполнил и послал в тот госпиталь. И эти рассылки, и вежливые отказы на них стали для меня привычным делом. В коротком описании своей прежней рабочей деятельности — Curiculum Vitae, или просто CV по-английски — я с каждым разом всё больше сокращал свои прежние научные титулы: был врачом-хирургом и всё — проще для получения работы. Да ведь и просился-то я всего-навсего на мелкие технические должности, так зачем указывать своё прошлое профессорство? Послав бумаги, я вскоре о них и забыл.

Каждое утро я по-прежнему вставал в 4 часа и повторял темы вчерашних занятий. Когда просыпалась Ирина, мы немного переговаривали с ней впечатления вчерашнего дня и заботы предстоящего, я провожал её до станции метро. Короткие эти разговоры помогали нам заново налаживать отношения — терять супружеские связи легко, но восстанавливать их мучительно тяжело. Потом я занимался дома ещё полдня, а когда подходило время Ирине и сыну возвращаться, я брал с собой сандвич и шёл на курсы Каплана — приблизительно сто кварталов, около 4 км. Ходил я быстро, это было моим единственным физическим упражнением. А потом сидел, не отрываясь от бумаг и не снимая наушников, до 10 вечера и опять пешком возвращался домой, но уже еле тащась. И всю дорогу думал о том, что жаловаться мне, кроме как на самого себя, некому, и всё равно другого выхода нет — надо сдать экзамен. Иногда я ловил себя на том, что от отчаяния скрежетал зубами, сжимал кулаки и даже невольно стонал.

Дома настроение было напряжённое, собравшись поздно вечером вместе, мы большей частью подавленно молчали. Стресс иммиграции всё больше давил на нас, и даже мой несгибаемый оптимизм уже начинал прогибаться. Перспектива хоть какого-то успеха была как заманчивая линия горизонта: кажется, что приближаешься к ней, но на самом деле она отодвигается всё дальше. Чтобы выдержать всё это, нужны были страшные моральные и физические усилия. А я уже ощущал упадок сил, и угнетало предчувствие, что в мои пятьдесят здоровье может мне изменить.

Что-то странное случилось однажды с моей левой ногой: во время быстрой ходьбы я неожиданно ощутил острую боль в бедре, где-то в области тазобедренного сустава. Я ведь не падал и не ушибал ногу. Может быть, шёл слишком быстро? Я замедлил шаг и, хромая, доплёлся до курсов. Но и сидеть мне тоже было больно, я искал удобное положение, это мешало сосредотачиваться. Боль успокаивалась лишь при вытянутой и полусогнутой ноге, да и то ненадолго. В тот вечер я едва сумел добраться до остановки автобуса. Ирина была увлечена телевизионной передачей, и я ничего ей не сказал. Ночью боль не давала заснуть, я всё время ворочался. Утром я объяснил Ирине, что провожать её до метро мне некогда. И так потом мучился несколько дней. Она заметила мою вынужденно скрюченную позицию и страдальческую мимику.

— Что случилось с тобой?

— Ничего серьёзного. Скоро пройдёт, — я старался говорить как можно более уверенно.

— Но что за причина? Ты страдаешь от боли, — настаивала она.

— Бедро болит. Совершенно не знаю почему.

— Может быть, тебе надо сделать рентгеновский снимок?

— Давай подождём. Надеюсь, как началось, так вскоре и пройдёт само по себе.

Теперь я ездил на курсы и обратно на автобусе, но и доходить до остановки мне было мучительно тяжело. Ирина беспокоилась всё больше. Я старался, как мог, успокаивать её, но она становилась недоверчивой и всё более обеспокоенной.

— Я волнуюсь за тебя, — говорила она, — ты невероятно изменился с тех пор, как стал чувствовать эту боль в бедре. Может быть, я виновата в этом?

— Ты? — я поразился. — Каким образом это может быть твоей виной?

— Знаешь, когда у нас был этот разлад, я была ужасно на тебя зла. И вот однажды я пошла в часовню Пресвитерианского госпиталя, где находится наша лаборатория…

— Ты пошла в часовню? Зачем?

— Ты знаешь, хотя я абсолютно неверующая, но в тот раз я решилась просить Бога: «Дорогой Бог, если Ты существуешь, сделай так, чтобы он страдал».

— Зачем? Это же бессмыслица, — я улыбнулся, обнял её и притянул к себе.

— Но я боюсь, что Он услышал мою просьбу, — продолжала она. — Когда нога стала тебя беспокоить, я опять пошла в ту часовню и попросила: «Пожалуйста, Бог, смягчись, я не просила Тебя делать его калекой».

Она всхлипнула и как-то расслабилась в моём объятии. Я чувствовал, что хочу смеяться и плакать вместе; я не верил в чудеса взаимодействия с Высшими силами — и это было смешно, но я понимал, как Ирина тогда страдала и злилась, если решила обратиться к тем Высшим силам, чтобы Они покарали её мужа — было в этом что-то вагнеровское, из его опер с заклинаниями; и это было грустно.

Ирина потом каждый день участливо расспрашивала меня про боль и хотела узнать моё объяснение:

— Ты же сам доктор-ортопед, специалист по таким заболеваниям. Что ты думаешь о своей боли, отчего она?

— Откровенно говоря, сам не понимаю. Но думаю, что это не опасно.

— Ты уверен? А если бы к тебе пришёл пациент с такой же болью, что бы ты сделал?

— В первую очередь сделал бы ему рентгеновский снимок.

— Так почему ты сам не хочешь, чтобы тебе сделали снимок?

— Давай ещё подождём: во-первых, я надеюсь, что боль всё-таки пройдёт сама по себе, а во-вторых, у меня нет медицинской страховки, а чтобы сделать снимок, надо идти на приём к доктору, только он может его назначить. Визит к доктору и снимок обойдутся не меньше, чем в двести долларов.

— О чем ты говоришь? — это же вопрос здоровья.

— Давай подождём, я чувствую, что ничего серьёзного у меня нет — всё обойдётся.

Даже при муках от боли мне всё же не хотелось отрывать время от занятий, некогда было думать об этом — я поставил себе целью сдать экзамен в следующий раз. Но, конечно, я переживал ещё одно ущемление в жизни: когда-то я посылал тысячи пациентов на рентгеновские снимки, а теперь мне самому они нужны — и это было так трудно сделать, что я вынужденно оттягивал.

Но боль всё не проходила. Иногда, на пути на курсы или обратно, она схватывала меня с непереносимой силой, и я не мог сделать ни одного шага, хотя вообще я был довольно малочувствителен к боли и в прошлом терпел без обезболивания удаление зуба. Теперь я не мог терпеть, глотал две таблетки тайленола и стоял на месте, корчась и раскачиваясь взад-вперёд, в ожидании их действия. В такие моменты я, наверное, выглядел странной фигурой. Но на улицах Нью-Йорка можно медленно исходить кровью до смерти и не привлечь ничьего внимания. Ни разу ни один прохожий не проявил внимания и не предложил мне помощи.

Всё-таки однажды поздно вечером, когда из-за боли я сидел на парапете тротуара и качался, ко мне подбежала маленькая собачонка. Она обнюхала меня и уже было подняла лапку, чтобы помочиться, но я успел быстро откачнуться. Собачонка была на длинном поводке, на другом конце которого болтался невзрачный человечек — её хозяин. Он чему-то улыбался и рассматривал меня с некоторой заинтересованностью.