«Племенная война и катастрофа, — так сказал мой водитель, когда мы тащились в Гому, пробираясь по встречной полосе двустороннего бульвара, потому что это была сторона с менее глубокими рытвинами. — В конце концов все мы за это заплатим». Обход гуманитарных агентств не принес радостных новостей. Конвой из трех грузовиков, принадлежавших агентству CARE, был расстрелян на прошлой неделе из пулеметов и гранатометов на дороге недалеко от одного из лагерей ООН. Тринадцать заирцев были убиты, и я видел, что некоторые из западных гуманитарных работников, дома которых стояли у озера, проверяют состояние своих надувных лодок «зодиак» на случай эвакуации — или в надежде на нее.

У каждого находилась своя история о сражениях в горах, но конкретной информации было мало. В штаб-квартире УВКБ я нашел сотрудника по репатриации, который сидел за изумительно пустым столом. «Забудьте о репатриации!» — сказал он мне; он писал заявление о переводе на новую должность.

* * *

Через неделю после убийств в Мокото я въехал в зону военных действий в Северном Киву. Дорога бежала на запад от Гомы через лавовое поле, огибая гигантский лагерь беженцев Мугунга, где около 150 тысяч руандийцев жили в море хижин, задрапированных фирменным ооновским голубым пластиковым покрытием. В нескольких милях дальше располагался Лак Вер, штаб-квартира экс-РВС. Мощеная дорога заканчивалась в городке Саке, брошенном поселении, куда набилось около 30 тысяч человек из племени хунде, изгнанных с холмов боевиками хуту. Хунде, как и хуту, были в основном фермерами, прозябавшими на грани выживания, и соперничество этих двух групп было целиком экономическим и политическим. «Морфологически мы одинаковы», — заметил один заирский хуту, прибегнув к терминологии европейской «расовой науки», чтобы уверить, что в конфликте хуту и хунде нет этнической составляющей.

За Саке проселочная дорога резко поднималась в гору сквозь густую растительность на склонах вулканического массива, насквозь пропитавшегося дождями. Мы вскоре выбрались на прогалину, и водитель сообщил мне название деревни. Но деревни как таковой не было, были только клочки земли, на которой некогда стояла деревня, пара обугленных столбов, черепки разбитой глиняной посуды и порой несколько ярких цветов, выстроившихся рядком, как бы намекая на прикосновение человеческой руки. Мы ехали около часа, никого не встретив, — мимо заброшенных домов хунде и покинутых домов хуту, многие из которых, как говорили, нашли пристанище в лагерях вместе с руандийцами. Территория Масиси была прежде известна как житница Заира, зона настолько плодородная, умеренная и влажная, что некоторые культуры давали по четыре урожая в год. Теперь же запустение казалось полным, не считая попадавшихся временами тщательно возделанных огородов, чья зелень отливала радугой под низкими темными тучами, которые периодически проливались на пару минут бодрым дождем.

Вдоль крутых, изрытых колеями «американских горок» дорог неровные холмы кренились под странными углами, временами открывали между собой глубокие ущелья с низвергающимися водопадами, затем снова смыкались, прикрываясь эвкалиптовым лесом. ЭТО БЫЛ ЛАНДШАФТ, ЗА КОТОРЫЙ ОЧЕНЬ ДАЖЕ СТОИЛО СРАЖАТЬСЯ, НО Я НЕ МОГ ПОНЯТЬ ЭТОЙ НЕСКОНЧАЕМОЙ ВЕРЕНИЦЫ БЕЗЛЮДНЫХ ДЕРЕВЕНЬ. РАЗВЕ, ИЗГОНЯЯ ЖИТЕЛЕЙ И ЗАВОЕВЫВАЯ ТЕРРИТОРИЮ, ЕЕ НЕ ОККУПИРУЮТ? Разве этим холмам не положено кишмя кишеть хуту? Или эта земля просто подготавливалась к тому дню, когда в лагерях закончатся деньги? Когда мы наконец наткнулись на деревню, где были живые люди — хуту и заирские солдаты, — мой водитель решил, что не стоит останавливаться и расспрашивать, какова их долгосрочная стратегия.

На вершине откоса леса отстали, и перед нами, перекатываясь через купола холмов и складываясь в долины, открылись обширные альпийские пастбища пастухов-тутси. Но ни одного тутси здесь не было и никаких стад. Через четыре часа пути по безлюдной дороге мы покрыли почти 50 миль и достигли Китчанги, деревни, где нашли временное пристанище те тутси, которые бежали из монастыря Мокото. Вокруг одной хижины стояла большая толпа людей, желавших купить мясо только что забитой коровы. Корова тоже прибыла из Мокото — «спасенная», как говорили деревенские жители, с монастырской молочной фермы; в городке внезапно оказалось столько говядины, что за 10 долларов можно было купить почти 15 кг.

Однако десяти долларов было недостаточно, чтобы тутси мог выкупить свою жизнь: текущие расценки на транспорт до границы составляли что-то между 12 и 15 долларами. Восемьсот человек из тех тутси, на которых напали в Мокото, теперь ютились в промокшем и исходящем паром тростниковом здании школы в Китчанге. Они были слишком бедны, чтобы заплатить за свою собственную «этническую чистку».

* * *

За несколько дней до моего приезда в Китчангу команда спасателей из организации «Врачи без границ» доехала до монастыря Мокото и обнаружила, что дорога перекрыта двумя обгорелыми обнаженными трупами; кисти рук, ступни и гениталии были обрублены, грудные клетки вскрыты, а сердца вырезаны. Спасатели насчитали десять тел, а судя по запаху, трупов было намного больше; по их оценкам, число погибших составляло по меньшей мере сотню. Пока спасатели были в монастыре, несколько раненых тутси вышли из буша, где прятались все это время. Одним из них был обнаженный мальчик, которому удалось прикрыть только затылок. Когда он выпустил прикрывавший его обрывок ткани, они увидели, что скальп с его головы срублен почти наполовину, обнажая позвоночник и участок черепа. Один из врачей зашил мальчику спину, и я видел, как он неуверенно передвигался по полевому госпиталю в Китчанге.

Босой мужчина в потрепанном дождевике и шортах, встреченный у деревенской школы, который назвался «старостой мокотских беженцев», сказал, что многие из нападавших пришли из лагерей ООН. Их легко было узнать, сказал он, поскольку «они прекрасно говорили на киньяруанде и были хорошо одеты», в то время как «мы, заирцы, — горцы, и нам ближе суахили». Он пояснил, что некоторые из его людей смогли бежать в тот момент, когда «нападавшие, увидев, что другие занялись мародерством, забыли об убийствах ради грабежа и вернулись только после него». Выжившие из Мокото прибрели в Китчангу с пустыми руками, а на нескольких стариках из одежды были только одеяла, поскольку нападавшие раздевали их догола, намереваясь убить. Никто не мог рассчитывать, что ему снова так повезет. Староста сказал мне, что ополченцы «Власти хуту» в Мокото хором кричали «убей, убей, убей» и «вот так мы бежали из своей страны». В отличие от заирских тутси-беженцев, с которыми я встречался в Руанде и которые говорили, что их единственная надежда — вернуться в Заир, староста мокотских тутси уже сдался. Когда он говорил мне: «Мы хотим поехать домой», — он имел в виду Руанду. «У нас здесь нет национальности», — говорил он.

Мвами Китчанги, потомственный вождь хунде, плотный мужчина в коричневой вельветовой рубашке, в очках с проволочной оправой и белой бейсболке, согласился с ним. «Воистину, — сказал он, — хуту собираются истребить всех тутси». ЕГО СОБСТВЕННЫЙ НАРОД ТОЖЕ ПЕРЕЖИВАЛ ТРУДНОСТИ, ПЫТАЯСЬ ЗАЩИТИТЬ СЕБЯ: СРЕДИ ИХ ВОИНОВ БЫЛИ ДАЖЕ МАЛЬЧИШКИ 6 И 7 ЛЕТ, А ИХ АРСЕНАЛ СОСТОЯЛ В ОСНОВНОМ ИЗ КОПИЙ, ЛУКОВ СО СТРЕЛАМИ И САМОДЕЛЬНЫХ РУЖЕЙ, КОТОРЫЕ СТРЕЛЯЛИ ГВОЗДЯМИ. «Это, конечно, не автомат, — сказал мвами о таком ружье, — но тоже убивает». Китчанга, в которой прежде проживало смешанное население численностью примерно в 2000 человек, теперь была крепостью хунде, чьи ряды увеличились за счет притока 36 тысяч согнанных со своих мест людей. По оценкам Красного Креста и ООН, около половины населения Масиси, т. е. около 300 тысяч человек, были изгнаны из своих домов. Даже мвами жил во временном жилище; его дом в пяти милях от деревни был разрушен. Я нашел его, когда он пил банановое пиво в своем «офисе» — в беседке, сделанной из пластикового ооновского покрытия, — и он сказал мне, что Китчанга — очень гостеприимное место, но, дав приют тутси, деревня превратилась в магнит для нападений хуту. Он желал, чтобы тутси отсюда ушли.