Неужели он и в самом деле в это верил? Неужели можно и в самом деле так чувствовать и иметь такое огромное сердце?

– Пошли! – сказал Люк.

Он повел Эгаре по коридору. Направо, налево, еще коридор и вот…

Светло-коричневая дверь. Муж Манон собрался с духом, прежде чем вставить ключ в замочную скважину, повернуть его и взяться за латунную ручку.

– В этой комнате Манон умерла, – глухо произнес он.

Комната был небольшая, но очень светлая. Казалось, будто в ней по-прежнему живут. Высокий деревянный шкаф, секретер, стул, на спинке которого висела рубашка Манон. Кресло, рядом с ним столик с раскрытой книгой. Комната продолжала жить. В отличие от той, которую он оставил в Париже. Бледной, усталой, печальной комнаты, в которой он запер воспоминания и любовь.

Здесь казалось, будто хозяйка просто вышла на минутку и вот-вот вернется. Огромная высокая дверь вела на каменную террасу и в сад с каштанами, бугенвиллеями, розами, миндальными и абрикосовыми деревьями, под которыми бродила белоснежная кошка.

Жан посмотрел на кровать. Она была застлана пестрым покрывалом, которое Манон сшила перед свадьбой. У него в Париже. Вместе с флагом, на котором изображена птица-книга.

Люк перехватил его взгляд:

– На этой кровати она и умерла. В сочельник девяносто второго года. Она спросила меня вечером, доживет ли до утра. Я сказал: конечно.

Он повернулся к Эгаре. Теперь его глаза потемнели, лицо исказилось от боли. Самообладание покинуло его.

– Я сказал: конечно! – произнес он высоким, задушенным, прерывающимся от боли голосом. – Это был единственный раз, когда я обманул свою жену.

Не успев сам осознать, что делает, Эгаре обнял Люка.

Тот не сопротивлялся.

– Боже мой!.. – воскликнул он и покорно приник к его груди.

– То, чем был для нее я, никак, ничуть не повредило тому, чем были вы друг для друга. Она никогда ни за что не согласилась бы на жизнь без тебя!

– Я же никогда не обманывал Манон… – бормотал Люк, словно не слыша слов Эгаре. – Никогда… Никогда…

Люк не плакал. Он просто сотрясался от безмолвных, сухих рыданий. Жан Эгаре терпеливо ждал, крепко сжимая его плечи.

Внутренне корчась от стыда, он вспомнил тот сочельник 1992 года. Он бесцельно бродил по Парижу, пил, изрыгал проклятия на Сену. А в это самое время Манон мучительно боролась со смертью. И проиграла эту борьбу.

Я не чувствовал, что она умирает. Никакого смутного беспокойства. Никаких землетрясений. Никаких молний. Ничего.

Люк постепенно успокоился.

– Дневник Манон. Она просила меня отдать его тебе, если ты все же когда-нибудь придешь, – выдавил он из себя. – Она очень хотела этого. И ждала до последней секунды…

Они нерешительно разняли объятие.

Люк сел на диван, протянул руку и открыл ящик тумбочки.

Жан сразу же узнал тетрадь по переплету. Манон писала в этой тетради, когда они в первый раз встретились, в поезде, по пути в Париж. Когда она плакала, покидая свой юг. А потом часто писала ночью, когда не могла уснуть после их объятий, обессилев от любви.

Люк встал, протянул дневник Жану, но не выпустил из руки, когда тот взял его.

– А это тебе от меня, – сказал он спокойно.

Жан уже ждал этого и знал, что не смеет уклоняться от удара. Поэтому он только закрыл глаза.

Удар пришелся в подбородок. Он был не очень сильным, но достаточно ощутимым, так что у Жана даже перехватило дыхание, на секунду потемнело в глазах и он, попятившись, уткнулся спиной в стену.

– Ты не подумай, пожалуйста, что это за то, что ты с ней спал, – произнес Люк откуда-то издалека извиняющимся голосом. – Когда я женился на Манон, я знал, что одного мужчины ей будет мало. – Он протянул Жану руку. – Это тебе за то, что ты не пришел, когда тебя ждали.

В сознании Жана на мгновение смешалось множество образов.

Его запретная, мертвая комната в Париже, на рю Монтаньяр.

Комната Манон, теплая и светлая, и это ложе смерти.

Рука Люка в его руке.

И вдруг он вспомнил.

Он еще как чувствовал, что Манон умирает! Только не понимал этих сигналов издалека.

В те предрождественские дни, когда он часто, крепко напившись, погружался в какие-то тяжелые, смутные грезы, он слышал ее речь. Обрывки фраз или отдельные слова, смысл которых ускользал от него. «Дверь на тирамису»… «цветные фломастеры»… «Южный огонь»… «Ворон»…

И теперь, стоя в ее комнате, держа в руках ее дневник, он чувствовал, что найдет там эти слова.

На него вдруг снизошел глубокий покой, а подбородок ныл от благотворной, заслуженной боли.

– Есть-то ты сможешь… с этим? – смущенно спросил Люк и показал на челюсть Эгаре. – Мила приготовила цыпленка в лимонном соусе…

Тот кивнул.

Он не стал спрашивать, почему Люк посвятил Манон свое лучшее вино. Он сам понял это.

Дневник Манон

Боньё, 24.12.1992

Мама приготовила тринадцать десертов. Разные орешки, фрукты, изюм, двухцветная нуга, масляное печенье с коричным молоком.

Виктория лежит в люльке. У нее розовые щечки и любопытные глазки. Она похожа на своего отца.

Люк больше не упрекает меня в том, что я ухожу, а Виктория остается, а не наоборот.

Она станет настоящим «южным огнем», она вся так и светится!

Я попросила Люка дать прочитать этот дневник Жану, если он все же приедет когда-нибудь, не важно когда. На прощальное письмо, которое бы все объяснило, у меня уже просто нет сил.

Мой маленький «южный огонь»… Я провела с Вики всего сорок восемь дней, а так хотелось бы, чтобы это были долгие годы. Я представляла себе столько жизней, которые ждут мою дочь!

Дальше за меня пишет мама, потому что я не могу уже даже держать ручку. Все свои силы я израсходовала на то, чтобы успеть еще раз попробовать все тринадцать десертов, а не делить третий, поминальный кусок хлеба с нищими…

Как медленно, как тяжело приходят мысли.

Слов становится все меньше и меньше. Они все куда-то ушли.

Куда-то очень далеко. Остались только цветные фломастеры среди простых карандашей. Только огни в темноте.

Как много любви в этом доме!

Все любят друг друга и меня тоже. Все такие смелые и так влюблены в ребенка.

(Моя дочь хочет подержать свою дочь. Манон и Виктория лежат вместе. В камине потрескивают ветки. Пришел Люк и обнимает своих девочек. Манон подает мне знак, что хочет еще что-то написать. У меня ледяные руки. Муж принес мне рюмку коньяка, но пальцы все равно никак не согреются.)