— А чья я дочь? — ничему уже не удивляясь, тупо поинтересовалась я.

— Ну, например, Тети-кенгуру…

— Тогда получится, что твоя двоюродная сестра родила меня в пятнадцать лет?

— Все бывает, — кротко вздохнула мама и показала на наши места. — Можно, я лягу на нижней полке?

Мы прогулялись по городу, нашли автобус, который ездит к старому Северному кладбищу, и пообедали в уютном кафе под старину — с лаптями на стенах и древней прялкой в углу.

— Может быть, отложим поездку на утро? — предложила я. — Скоро стемнеет.

— Ни в коем случае! Раскапывать могилу нужно ночью, в темноте! — уверила меня мама.

И мы поехали на кладбище.

Я уже не помнила, где расположена эта могила, в наступающей темноте мы плутали по дорожкам. Мама вдруг достала фонарик. Я обрадовалась ее сообразительности, а мама в который раз упрекнула, что я отказалась взять с собой саперную лопатку соседа-автомобилиста.

— Прекрати, мы же не будем здесь копать саперной лопаткой!

— Вот не найдем сторожа и придется копать чем придется!

— Сторожа? А разве мы не должны делать это тайком? Зачем ты сказала, что раскапывать нужно в темноте?

— Мы будем делать это тайком со сторожем.

Навстречу нам по дорожке прыгает еще чей-то лучик фонаря. Мы останавливаемся, хватаемся за руки и до слез всматриваемся в густую темень.

— А где нам найти сторожа? — кричит мама. Фонарь впереди гаснет, к нам подходит высокий бородатый мужик и сообщает, что он сторож.

Я прошу его найти могилу. Он чешет за ухом, вспоминая, где хоронили в девяносто восьмом. Ведет нас напрямую — между памятников, — и через десять минут мы уже стоим у знакомого камня.

— А вы не могли бы это откопать?.. — неуверенно предлагаю я сторожу, у которого от такой просьбы, впрочем, ничего не изменилось в лице.

— Это никак невозможно, — говорит он. — Это только по разрешению прокуратуры.

— Фросик, — просит моя мама, — отойди, нам нужно поговорить.

Что ж, надо признаться, она умеет предлагать деньги, а я — нет. У нее это получается восхитительно отстраненно и даже с некоторой надменностью. У меня — всегда заискивающе.

Через полчаса мы с нею сидели на скамейке у соседней могилки и смотрели, как четверо мужиков в темноте копали землю, сменяясь по двое.

— Что ты ему сказала? — спросила я маму тихонько.

— Что забыла в гробу сберкнижку на предъявителя.

— И все?

— Что мы только посмотрим, закроем крышку и опустим гроб обратно. Так что, смотри внимательно.

— Мама! Это закопали четыре года назад?!

— А зачем ты тогда сюда приехала? А-а-а! Тоже веришь, что любимого можно узнать в любом обличий!

— Хорошая нынче какая осень! — заметил один из отдыхающих копателей, прожигая густой воздух кладбища огоньком сигареты. — Сухая, тихая. Копать — одно удовольствие. Правда, что ли, по тыще каждому отвалите? — перешел он к делу.

— Видите ли… У нас всего три… с половиной, — ответил мама.

— И то дело! — согласился мужик.

К моменту, когда были принесены веревки, вышла полная луна. Осветились ближайшие кресты; ветер вдруг пронесся мимо нас запоздалым гулякой, и опять все стало тихо.

Достали гроб. Я посмотрела на маму и подумала, что совершенно не смогла бы сама ничего предпринять — разве что действительно копала бы саперной лопаткой…

Осторожно и тактично работники вынимали гвозди из крышки, самый старший собирал их в подставленную горсть. Сторож принес две керосиновые лампы.

Подняли крышку, нам еще ничего было не видно, но старший, который собирал гвозди в ладонь, удивленно крякнул.

Гроб оказался совершенно пустой.

Увидев это, я покачнулась назад и села с размаха на землю, отбив копчик.

— Спасибо, — сказала мама, доставая кошелек. — Можете этот ящик закопать обратно.

— Извините, но теперь уже не можем, — развел руками сторож. — На такой случай мы должны подать заявление в управу. Пропажа тела получается!

— Очень хорошо, — кивнула мама. — Заявление — это то, что надо. — И вдруг достала из пакета бутылку коньяку и пластиковые стаканы. — Мы с дочерью хотим выпить по поводу… Помянуть не получается — по поводу внезапно открывшихся обстоятельств. Извините, не могли бы вы составить нам компанию?

— А чего ж не составить? — Старший копальщик аккуратно сложил гвозди горкой на крышке гроба и достал из-за пазухи бутылку водки.

Через полчаса мама, старший копальщик и сторож пели в три голоса: “Выхожу один я на дорогу”. Мама и мне спеть предлагала, но я отказалась: куда нам со свиным рылом да в калашный ряд — сторож и копальщик оказались тенором и баритоном высокой пробы, “два года только как ушли из консерватории”, а мама как раз два года поет в церковном хоре по субботам.

Они пели, а я неприкаянно бродила между могил, глотая слезы, — “и звезда с звездою говори-и-ит!” Анализ всего происходящего я решила отложить до приезда в Москву.

Добравшись до гостиницы, мы почти сутки проспали в номере на огромной двуспальной кровати. “Фросик, не толкайся коленками!..”

Урса встречал нас на вокзале. Для меня это был сюрприз.

— Елена Антоновна! — кричал он и размахивал букетом тюльпанов.

И я вспомнила, что так зовут мою маму.

— Елена Антоновна, у вас все хорошо? — Он подхватил сумку из ее руки. Я подозрительно принюхивалась к цветам — взяв Урсу под руку, мама отдала тюльпаны мне.

— Извините, Урса Бенедиктович, но я… Мы с дочерью…

И на том спасибо — решила от меня не отказываться ради условного целомудрия!

— Мы с дочерью не очень хорошо себя чувствуем.

— Вы заболели! — решил угадать Урса.

— Нет, — перешла мама на шепот. — Мы перепили. Вчера. Нет, позавчера? — повернулась мама ко мне.

— Какая разница. Кто-нибудь знает, какое сейчас время года? — спросила я.

— Фросик, ты видишь, что у тебя в руках тюльпаны? Значит — весна!

— Вы дали мне телеграмму, я беспокоился…

— Ты дала ему телеграмму? Зачем? — возмутилась я.

— А вдруг этот Ланский захочет нас убить — тут же, на вокзале? Вдруг он уже знает, что мы видели его пустой гроб?

— Вы видели пустой гроб? — остановился Урса. — То есть в могиле Ланского…