Во рту у меня стоял привкус праха. Собрав всю слюну, какую смогла, я плюнула ему в лицо. Прямо на его рану, и влага потекла по его поврежденной щеке.

– Когда Чезаре узнает, он тебя убьет, – прошептала я.

– Думаю, что попытается, если узнает.

Не поднимаясь с колен, Хуан откинулся назад, уронил тряпку в таз. На его лице появилось жесткое выражение, и всякое сходство с папочкой исчезло. Мнимая беззаботность, которую он являл миру, сменилась чем-то иным. Теперь я видела то лицо, которое было забрызгано кровью перед палаццо Адрианы.

Он схватил меня за запястье:

– Но позволь мне предупредить тебя, сестра. Если он узнает, то тебе некого будет винить, кроме самой себя. Угрызения совести не будут меня мучить, если я убью Чезаре. На сей раз ему от меня не будет пощады. Ни малейшей. Так же, как Чезаре не пощадил Джема, как не щадил меня в детстве – он всегда шептался у меня за спиной, всегда высмеивал меня.

Хотя я понимала, что это опасно, даже смертельно опасно, хотя все мое тело провоняло им, а его семя все еще увлажняло меня, я не сдержала улыбки.

– Так ты сделал это, чтобы досадить Чезаре?

В душе моей родилось холодное и непримиримое чувство, словно клинок.

– Вот, значит, как ты ему мстишь – насилуя собственную сестру?

– Подходящий способ, правда? Чезаре думает, что он такой хитрый, говорит отцу, что я идиот, бесполезный распутник, который не может даже отбить замок у этой свиньи Орсини. Он строит козни, чтобы лишить меня моего звания и герцогства – всего, что он всегда хотел, а отец дал мне. Но теперь я отплатил за все оскорбления, за все те случаи, когда он давал мне понять, что я не заслуживаю имени Борджиа. Теперь я взял ту единственную вещь, которую он желал больше всего, но не мог получить: тебя.

И тут я увидела его подлинную ненависть, жестокую, длиной в жизнь ревность, от которой он никак не мог избавиться. Я вспомнила вечер – кажется, из другой жизни, – когда Чезаре незаметно вернулся в Рим, а Хуан выследил нас и, желая унизить меня, потребовал поцелуя.

Хуан поднял меня на ноги, вывернул мне назад руки, подтолкнул к двери:

– Но знать об этом будем только мы с тобой. У нас будет наш маленький секрет, Лукреция. Каждый день, когда наш брат будет смотреть на тебя, считая тебя невинной, окруженной заботами и защищенной, только мы с тобой будем знать, насколько ты замарана. – Он прижался губами к моему уху. – И не думай попытаться избавиться от плода или сказать что-нибудь своим дамам. Все эти мутные старухи с травами и амулетами – чаще всего они губят мать. К тому же такая смерть по любым меркам считается дурной. Я слышал, что шлюхи блюют ядом или тонут в собственной крови, после того как крюк застревает у них в чреве. – Он отпустил меня. – Открой дверь! – Когда я сделала это, он вытащил плащ из груды на ближайшем кресле и накинул на меня. – Иди!

Он стоял за мной; я чувствовала спиной острие кинжала через плащ. Он провел меня вниз по лестнице в пустые коридоры, мои шаги звучали как злая насмешка над моей беспечностью. Я с готовностью пошла с ним. С детства я знала, что представляет собой Хуан, и все же позволила сочувствию взять верх над осторожностью. Сама прыгнула в приготовленную ловушку. И вот теперь должна жить с последствиями.

А ведь он прав, думала я, пока он вел меня, все еще оглушенную случившимся, к Сикстинской капелле и двери, за которой находился тайный ход к моему палаццо. В конечном счете не имеет значения, кому они поверят.

Когда речь шла о моей семье, истина не значила ничего.

Я оставалась в своей спальне, и за мной ухаживала только Пантализея. Я не позволяла другим женщинам приближаться ко мне, даже Мурилле, которая жалобно стучала в дверь и не хотела верить объяснениям Пантализеи, что у меня лихорадка и я не хочу подвергать опасности других.

– Но ты же там с ней, – доносились до меня в убежище моей кровати возражения Муриллы. Я лежала, закутавшись в меха, несмотря на тепло весеннего воздуха, – у меня было такое ощущение, что мне не согреться никогда в жизни. – Почему же моя госпожа не думает о твоем здоровье, если болезнь так заразна?

– Потому что я уже болела лихорадкой, – отвечала Пантализея. – И потом, чего ты суешься? Не мешай. У меня тяжелый поднос.

– Почему мы не вызываем доктора? Если она так больна, мы должны позвать Тореллу.

Моя карлица была настойчива. Она знала, что за моей болезнью стоит нечто большее, чем мы это желаем признавать, и не собиралась облегчать нам жизнь.

– Madre di Dio![69] – Пантализея топнула ногой. – Я тут что, должна целый день стоять с подносом грязных тарелок? Немедленно отойди от двери и дай мне дорогу!

Я поднялась, сбросила с себя простыни, тяжелые, словно шерстяные, и встала с кровати. Воздух вцепился в мои щиколотки ледяными пальцами. Я услышала, как охнула Мурилла, пытавшаяся заглянуть в комнату мимо Пантализеи:

– Мадонна встала!

Тарелки на подносе задребезжали: Пантализея развернулась и тоже невольно охнула, увидев меня. Я стояла у кровати, одной рукой цепляясь за столбик, а другой держась за живот, меня качало, и я с трудом пыталась сориентироваться.

Я знала, что вид у меня ужасный, хотя ни разу не осмелилась взглянуть на себя в зеркало с той ночи, когда приплелась в свое палаццо, избитая, в синяках, с засохшей кровью на бедрах. Пантализея, раздевая меня, не сказала ни слова. Она вымыла меня, надела на меня рубаху и уложила в постель, словно понимая, что все ее вопросы будут напрасны. Возможно, она догадалась, что со мной случилось. Не могла не заметить синяки. Она смыла кровь, положила мазь на разбитую губу, которая так распухла, что я почти не могла есть, даже жидкую кашу. Теперь синяки стали уже бледнеть: из ярко-синюшных превратились в болезненно-желтые, губа тоже почти залечилась. Мои интимные места больше не пульсировали болью, и все мое молодое тело, хотя еще и слабое, начинало протестовать против этой насильственной спячки.

И все же я полагала, что жестокость того страшного деяния должна отпечататься на моем лице с такой же неизбежностью, как и на моем теле.

– Ой, моя госпожа, вам еще рано вставать с постели! – воскликнула Пантализея, поставив поднос на ближайший столик. – Не принуждайте себя!

В ее словах я услышала больше, чем она сказала. Она попыталась снова уложить меня в постель, а Мурилла тем временем захлопнула дверь перед моими раскрывшими рты дамами в передней и сама твердо встала перед ней. Я для вида посопротивлялась, но Пантализея при желании легко могла со мной справиться. Однако она не сделала этого, а замерла и уставилась на меня с такой пронзительной жалостью, что я чуть не расплакалась.

– Сколько времени?.. – прошептала я.

– Почти три недели. – Она понизила голос. – Вы можете не беспокоиться. Его святейшество и ваши братья еще не вернулись из Остии. Что-то их задерживает. Я понятия не имею почему, но они прислали сообщение через принцессу Санчу. – В ее голосе послышалось раздражение. – Она стала моим проклятием, закидывала нас ежедневными посланиями, требовала свидания с вами. Пока мне удавалось сдерживать ее – я говорила, что у вас лихорадка и вас нельзя беспокоить. Но не знаю, сколько мне еще удастся…