Мистер Л. очень любил выстукивать на машинке или беззвучно бормотать — это было нечто вроде эгоцентрического монолога — пассажи из Данте или Элиота, особенно этот:

«В другое время, — печатал мистер Л., — это чувство давления или насильственного отчуждения отступает, но взамен приходит полная безмятежность и спокойствие, ничто, которое ни в коем случае не неприятно. Это освобождение от пытки. С другой стороны, это безмятежность, это невероятное спокойствие, очень похожее на смерть. В такие минуты я чувствую, что кастрирован моей болезнью, и чувствую освобождение от всех устремлений, характерных для других людей».

Пребывая в таком расположении духа, мистер Л. выстукивал или бормотал строки Абеляра:

В другие моменты мистер Л. охотно описывал мне состояния своего восприятия мира и бытия, — состояния, которые я назвал динамическим зрением, или кинематически-мозаичным зрением [Такие состояния характерны для интоксикаций, вызванных красавкой, ЛСД и т. д., психозов и особенно для мигренозных приступов. См. главу 3 моей книги «Мигрень».]. Моими знаниями об этих состояниях в том виде, в каком они проявляются у больных с постэнцефалитическим синдромом, я главным образом обязан мистеру Л., который очень четко их изложил, и другим больным (особенно Эстер И. и Розе Р., так же как многим другим, истории болезни которых здесь не приводятся). Правда, другие больные описывали свое состояние без той силы и страсти к познанию их сути, какую проявлял мистер Л.

Только очень и очень постепенно, в течение нескольких лет, с помощью мистера Л. и его преданной матери, которая всегда находилась рядом с ним, я смог составить для себя адекватную картину состояния его сознания и бытия и того, как развивалось это состояние.

Мистер Л. отличался ранним умственным и психическим развитием и некоторой отчужденностью с самого раннего детства. Эти черты укрепились в нем после смерти отца, когда мальчику было всего шесть лет. В возрасте десяти лет он заявил матери: «Я хочу всю жизнь читать и писать. Я хочу зарыться в книги. Человеческим существам нельзя ни в коем случае доверять». В раннем подростковом возрасте Леонард Л. действительно проводил все время с книгами. У него почти не было друзей, он не проявлял никаких сексуальных, общественных или иных интересов, характерных для мальчиков его возраста. В пятнадцать лет его правая рука стала скованной, слабой, бледной и уменьшилась в размерах. Эти симптомы, ставшие первыми признаками постэнцефалитического синдрома, он воспринял как наказание за мастурбацию и кощунственные мысли. Он часто бормотал строки из 136-го псалма: «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя» и «Если правая рука искушает тебя, отсеки ее прочь». Он укреплялся в этих болезненных фантазиях из-за отношения матери, которая тоже видела в болезни наказание за грех (вспомним случай Марии Г.).

Несмотря на прогрессирование болезни, Леонард Л. смог поступить в Гарвард и с отличием закончить курс. Он почти завершил диссертацию на соискание степени доктора философии (в возрасте двадцати семи лет), когда болезнь зашла настолько далеко, что ему пришлось оставить университет. Покинув Гарвард, он провел дома три года, а в возрасте тридцати лет, почти полностью окаменев, больной поступил в госпиталь «Маунт-Кармель». Сразу после поступления ему доверили руководство больничной библиотекой. Он мало что мог делать, кроме чтения. Именно чтение стало его единственным занятием. Он полностью зарылся в книги и каким-то страшным и зловещим образом, но сумел осуществить свою детскую мечту.

В течение нескольких лет до назначения леводопы я много раз беседовал с Леонардом Л., но разговоры наши, в силу непреодолимых обстоятельств, носили в какой-то мере односторонний и поверхностный характер, так как он мог только отвечать на мои вопросы, с трудом выстукивая ответы на своей машинке. Ответы эти были написаны в большинстве случаев сокращенным, телеграфным, а иногда и загадочным стилем. Когда я спрашивал его о самочувствии, он обыкновенно писал «сносно», но признавался, что иногда в нем начинает бушевать страсть к насилию и силы, «запертые» в нем и вырывающиеся на свободу только во сне. «У меня нет выхода, — выстукивал он. — Я заперт в себе самом. Это дурацкое тело — тюрьма с окнами, но без дверей».

Хотя большую часть времени мистер Л. ненавидел себя, свое тело и мир, он обладал великой и необыкновенной способностью к любви. Это было особенно хорошо видно по тому, что он читал, проскальзывало в его обзорах, выказывающих живой юмор и временами поистине раблезианское удовольствие от мира. Иногда это бывало видно по его реакциям на самого себя, когда он писал: «Я — то, что я есть. Я часть мира. Моя болезнь и мое уродство — части мира. Они прекрасны в том же смысле, как могут быть прекрасны карлики или жабы. Моя судьба — воплощать собой гротеск».

Существовала сильно выраженная обоюдная зависимость между мистером Л. и его матерью, которая ежедневно приходила в госпиталь и проводила с сыном по десять часов, ухаживая за ним и удовлетворяя почти все его самые интимные физические потребности. Когда мать меняла ему пеленки и салфетки, на лице больного можно было видеть блаженное выражение довольного ребенка, смешанное с бессильным неприятием своей деградации, инфантильности и зависимости. То же самое можно было сказать и о матери. С одной стороны, она выказывала и выражала радость и удовольствие оттого, что может вселять жизнь в сына, любить и нянчить его, но с другой стороны, она выражала неподдельное возмущение тем, что ей пришлось пожертвовать своей жизнью ради взрослого, но совершенно беспомощного паразита-сына. (Стоит для сравнения вспомнить отношения между Люси Л. и ее матерью.) Мистер Л. и его мать выражали неуверенность и сомнения в отношении целесообразности приема леводопы, о которой они читали, но ни разу не видели ее эффекта. В конечном итоге мистер Л. стал первым больным в «Маунт-Кармеле», которому я назначил леводопу.

Курс лечения леводопой

Мы назначили больному леводопу в начале марта 1969 года и постепенно довели дозу до 5 г в сутки. В течение двух недель эффекта практически не было, а потом произошло внезапное «превращение». Ригидность исчезла из всех конечностей, Леонард ощутил небывалый прилив энергии и силы. Он встал с кресла, начал с небольшой посторонней помощью ходить, снова обрел способность печатать на машинке и писать, заговорил громким и ясным голосом — чего с ним не бывало с двадцати четырех лет. В последние дни марта Леонард Л. буквально наслаждался подвижностью, здоровьем и счастьем, коих был начисто лишен последние тридцать лет. Все, что происходило вокруг, наполняло его неподдельным восторгом. Он походил на человека, очнувшегося от долгого кошмара — или выздоровевшего после тяжелой болезни, или на человека, восставшего из могилы, или вышедшего на волю из сырой темницы, — которого опьянила красота окружающего мира.

В течение этих двух недель мистер Л. был пьян реальностью — упивался ощущениями, чувствами и отношениями, ранее в течение долгих бесконечных десятилетий недоступными либо искаженными. Он очень любил выходить из госпиталя в сад, с удивительным восторгом прикасался к цветам и листьям, иногда целовал их или просто прижимал к губам. Вдруг ему пришло в голову посмотреть ночной Нью-Йорк, который (несмотря на близость) был двадцать лет недосягаемым для мистера Л., хотя он страстно желал увидеть его. Из ночных поездок он, как правило, возвращался бездыханным от восхищения и благоговения, словно Нью-Йорк был жемчужиной мира или по меньшей мере Новым Иерусалимом.