Одновременно со всплеском общего возбуждения у мистера Л. наблюдались бесчисленные «пробуждения» и частные виды возбуждения — особые частные формы насильственных толчков, повторений, компульсий, намеков и персеверации. Он обычно начинал говорить с невероятной быстротой, снова и снова повторяя слова и целые фразы (палилалия). Он ежеминутно застревал взором на предметах, попадавшихся ему на глаза, и не мог произвольно оторвать от них взгляд. Больной страдал насильственными побуждениями к пыхтению и хлопанью в ладоши. Как только это начиналось, мистер Л. уже не был способен остановиться, но продолжал пыхтеть или хлопать со все нарастающей силой и быстротой до тех пор, пока не застывал во внезапно наступившем оцепенении. Эти лихорадочные крещендо, эквиваленты паркинсонической торопливости и суетливости, доставляли больному «всплеск возбуждения, равный по силе оргазму».

Во второй половине мая чтение стало весьма затруднительным из-за неуправляемой спешки и персеверации: стоило больному начать чтение, как оно становилось все быстрее и быстрее, заставляя мистера Л. забывать о синтаксисе и смысле прочитанного. Будучи не в силах замедлить сумасшедший темп, мистер Л. захлопывал книгу после каждого абзаца, чтобы усвоить смысл, прежде чем броситься в дальнейшее чтение. В это же время появились тики, тяжесть которых нарастала день ото дня, внезапные движения глаз и дрожание век, гримасы, оскал зубов и мгновенные, молниеносные почесывания. Чувствуя, что нарастающий страх и предчувствие полного распада лишают его разума и цельности мышления, мистер Л. делает последнюю попытку взять себя в руки и решает в начале июня написать автобиографию. «Это позволит мне собраться и взять себя в руки, — говорил он, — это позволит изгнать демонов. Я освещу все ярким дневным светом».

Пользуясь одними лишь искривленными и дистрофичными указательными пальцами, мистер Л. напечатал автобиографию — сочинение из пятидесяти тысяч слов — за три недели июня [Автобиография мистера Л. — это замечательный, уникальный в своем роде документ. Стиль и содержание его отчетливо отражают конфликты, которые в то время бушевали в сознании мистера Л. По большей части, однако, он демонстрирует чрезвычайно развитое чувство юмора, беспристрастность и стремление к точности и подлинности. Очень пронзительны и трогательны описания детства, развития болезни и реакции пациента на нее, даны верные и меткие описания больных, с которыми он делил пребывание в госпитале. Очень подробно мистер Л. рассказывает о своей реакции на леводопу, о чувствах, которые охватили его на фоне приема лекарства. Описывает мистер Л. отношение к лекарству, ко мне и другим. Изложение обильно сдобрено сексуальными фантазиями, шутками, ложными реминисценциями и т. д., которые временами с головой захлестывают автора. Некоторые из этих реминисценций объединяются с плотоядными и каннибальскими фантазиями, с мыслями о сыром мясе, удовлетворяющем его плотские потребности.]. Больной печатал автобиографию практически беспрерывно: по двенадцать — пятнадцать часов ежедневно. В эти моменты он действительно «собирался» и брал себя в руки. В эти долгие часы у него не было ни тиков, ни возбуждения, ни прессинга, который буквально направлял его действия и сотрясал все его существо. Как только мистер Л. отрывался от машинки, лихорадочное состояние сознания, императивные побуждения, тики и палилалия тотчас утверждали свою гегемонию.

Пока мистер Л. печатал, к нему возвращалось чувство собственной силы и свободы. Кроме того, он испытывал потребность в абсолютном одиночестве, чтобы сосредоточиться. В то время он не раз говорил матери: «Почему бы тебе не уехать на неделю или на месяц куда-нибудь, хотя бы во Флориду, где ты смогла бы отдохнуть. Сейчас я полностью независим, и нет необходимости в постоянном твоем присутствии. Теперь я могу делать все, что нужно, самостоятельно». Мать была страшно обеспокоена такими чувствами сына и ясно показала этим, что именно она нуждалась в отношениях симбиоза и взаимной зависимости. Она сама пришла в немалое волнение, не один раз являлась ко мне и другим врачам, жалуясь, что мы «отняли у нее сына» и что она не сможет жить, если не «вернет» его: «Я не выношу Лена таким, каким он стал теперь: активным и полным решимости действовать самостоятельно. Он отталкивает меня. Он думает только о себе, а я так хочу быть ему нужной — это главная и единственная моя потребность. Лен был моим младенцем все последние тридцать лет, а вы отняли его у меня с помощью вашего проклятого эль-допи!» [Отношение миссис Л. не является оригинальным. Такое же отношение к нашим больным инвалидам проявляли и другие родственники. Восстановление самостоятельной активности и независимости не всегда радостно воспринималось родственниками и встречало пассивное, а то и активное сопротивление с их стороны. Некоторые родственники строили свою жизнь на фундаменте болезни своих близких и, по меньшей мере подсознательно, делали все, чтобы усугубить болезнь и усилить зависимость. Часто приходится наблюдать такое социальное и семейное стремление к аггравации болезни в семьях, отягощенных невротическими и психиатрическими расстройствами, а также в семьях с предрасположенностью к мигрени.]

В последнюю неделю июня и весь июль мистер Л. снова пребывал в своем безумном и разорванном состоянии. Теперь это безумие вышло за мыслимые рамки и перестало поддаваться контролю. Организм больного включил все средства физиологической защиты, которые сами по себе могли стать причиной глубочайшей инвалидности.

Сексуальные и враждебные фантазии приняли теперь форму ярких галлюцинаций. У больного начались чувственные и демонические видения, а по ночам его преследовали сновидения и кошмары эротического содержания.

Поначалу мистер Л. весьма изобретательно локализовал эти фантазии и галлюцинации на пустом экране своего выключенного телевизора или на картине, висящей напротив его койки. Эта картина — изображение нескольких лачуг западного городка — «оживала», когда мистер Л. принимался на нее смотреть: ковбои скакали по улицам, из баров и салунов на улицу вываливались шлюхи с роскошными формами. Экран телевизора больной оставлял для злобно ухмыляющихся демонических физиономий.

В конце июля «управляемые» галлюцинации (аналогию с которыми можно усмотреть в галлюцинациях Марты Н. и Герти Л.) вышли из-под контроля. Они вырвались на волю, покинули картину и телевизионный экран и неудержимо заполнили собой все сознание и существо больного [На самом деле Леонард Л. страдал галлюцинациями в течение многих лет — они начались задолго до того, как он стал принимать леводопу (хотя сам больной не мог или не желал признаться мне в этом до 1969 года). Будучи большим поклонником сцен жизни Дикого Запада и ковбойских фильмов, Леонард Л. заказал эту старую картину давно, еще в 1955 году, с единственной и четко выраженной целью: галлюцинировать, глядя на нее. У него вошло в обычай устраивать для себя эти дневные галлюцинаторные спектакли каждый день после обеда. Только после того как больной обезумел, принимая леводопу, эти хронические (и комичные) доброкачественные галлюцинации вышли из-под разумного контроля и приняли откровенно психотическую форму. // Люди, склонные к галлюцинациям (и это вполне естественно), обычно скрывают сам факт своих «видений», «голосов» и т. д., боясь прослыть эксцентричными или сумасшедшими. Это касается и большинства страдавших постэнцефалитическим синдромом пациентов госпиталя «Маунт-Кармель». Более того, у этих больных часто имеют место большие трудности в общении с окружающими. Этим больным потребовалось много лет, чтобы проникнуться ко мне доверием и поделиться со мной своими самыми интимными переживаниями и чувствами, и, таким образом, только теперь(в 1974 году) я чувствую себя вправе сделать два вывода из своих наблюдений. // Первое: у одной трети, а возможно, и у большинства помещенных в лечебные учреждения страдающих тяжелой инвалидностью больных развиваются стойкие хронические галлюцинации. // Второе: было бы некорректно считать «шизофреническими» самих таких больных или их галлюцинации. // В этом своем утверждении я основываюсь на следующих фактах, почерпнутых из реальных наблюдений: у подавляющего большинства таких больных галлюцинации лишены амбивалентных, зачастую паранойяльных и неуправляемых черт шизофренических галлюцинаций. Напротив, галлюцинации наших больных были весьма похожи на сцены нормальной жизни, напоминали о здоровой реальности, от которой эти больные были оторваны годами (болезнью, госпитализацией, изоляцией и т. д.). Функциональной и (морфологической) особенностью шизофренических галлюцинаций является отрицание действительности, в то время как функциональной (и морфологической) особенностью доброкачественных галлюцинаций у больных госпиталя «Маунт-Кармель» было создание действительности, построение в воображении полной, счастливой и здоровой жизни, той жизни, какой столь жестоко и несправедливо лишила их неумолимая и беспощадная судьба, слепой рок. Поэтому галлюцинации такого рода я рассматриваю как признак душевного здоровья моих больных, их стремления и воли к жизни, к полной жизни (пусть даже в царстве воображаемых сцен и галлюцинаций), единственном царстве, где эти пациенты могут наслаждаться свободой — свободой воображать в галлюцинациях все богатство, драматизм и полноту жизни. Пациенты галлюцинируют, чтобы выжить, — как все люди, подвергнутые экстремальной сенсорной, моторной или социальной изоляции. Когда я узнаю от такого пациента, что он строит себе богатую галлюцинаторную жизнь, я поощряю его в этом, как поощряю любые устремления к полноценной жизни.]. Усилились тики и лихорадочное безумие. Речь прерывалась неожиданно возникающими мыслями и перекрестными ассоциациями. Больной постоянно пересыпал речь повторяющимися каламбурами, резонерством и рифмовками. Кроме того, начал испытывать формы двигательной и мыслительной блокады подобно Розе Р. и Маргарет А. В такие моменты Леонард Л. внезапно начинал восклицать: «Доктор Сакс, доктор Сакс! Я хочу…» Но обычно он был не в состоянии закончить мысль и высказать пожелание.