Более семидесяти инструменталистов составили оркестр; число хористов составляло от восьмидесяти до девяносто пяти певцов. По желанию Россини места на последнюю репетицию (17 марта) предназначались для учащихся лицея и родственников исполнителей. Но, когда ему сказали, что другие тоже желают присутствовать, он согласился, чтобы им продали билеты, таким образом увеличивая фонд дома для престарелых; после того, как состоялось три исполнения, общий итог составил 1 306 31 скуди (около 4125 долларов), цена билета была установлена в один скудо.

Доницетти приехал в Болонью из Милана, где он присутствовал на премьере вердиевского «Навуходоносора» в «Ла Скала». Он счел, что репетиции «Стабат матер» продвигаются весьма успешно. Заслуживающий доверия Аннибале Габриелли (внук зятя Доницетти) пишет, что в день последней репетиции пришел больной и до этого времени не появлявшийся Россини, он сжал руку Доницетти и громким, взволнованным голосом произнес: «Синьоры, позвольте представить вам Гаэтано Доницетти, я вверяю ему исполнение «Стабат» как единственному человеку, способному дирижировать ею и интерпретировать ее так, как я создал».

«Стабат матер» исполнялась в Аркиджинназио под управлением Доницетти 18, 19 и 20 марта. Первое исполнение было назначено на восемь тридцать вечера. У стен Аркиджинназио собралась огромная толпа; в зале более 650 обладателей билетов разразились бурными аплодисментами при появлении Доницетти, а затем погрузились в полное молчание, слушая музыку Россини. Вечер стал подлинным триумфом для всех, принимавших в нем участие. 20 марта Доницетти написал своему неаполитанскому другу Томмазо Персико: «Сегодня мы готовимся к третьему, и последнему, исполнению. Восторг публики невозможно описать. После последней репетиции, которую Россини провел при свете дня, его сопровождала домой, издавая крики приветствия, толпа более пятисот человек. Те же восторженные приветствия под его окнами в первый вечер, хотя его и не было в комнате. И вчера то же самое. И Ла Новелло, и Иванов, и любители Дельи Антони и граф Помпео Бельджойозо из Милана, и я – все мы были потрясены обрушившимися на нас аплодисментами, криками, стихотворениями и всем прочим».

Дзанолини, заметивший, что Россини стал чрезмерно чувствительным и малейшие события могли вывести его из равновесия, так написал о последнем исполнении: «...вечером двадцатого, когда исполняли «Стабат», он вместе с несколькими близкими друзьями, чтобы избежать жары в зале, оставался в хорошо проветриваемом соседнем помещении. Один из друзей достал газету и прочел фрагмент, в котором о музыке, поднимавшейся в этот самый момент прямо к небесам в сопровождении небывало громких аплодисментов, отзывались в оскорбительном тоне. Все, включая Россини, засмеялись, но затем он, охваченный противоречивыми чувствами, задрожал и покрылся потом, но мало-помалу его состояние улучшилось, так что, когда последний номер был повторен, он смог ответить на вызовы публики; он вышел в зал, поднялся на помост, обнял и расцеловал Доницетти, за счет которого был готов отнести большую часть успеха «Стабат». Тем временем люди на площади выкрикивали имя Россини. Из окна Аркиджинназио объявили, что великий маэстро нездоров, и аплодировавшая толпа разошлась...

Полностью оправившись от внезапной слабости, абсолютно удовлетворенный огромным успехом «Стабат», Россини с радостью принял приглашение от друзей и в тот же вечер отправился в дом (получивший после перестройки его имя), где устроили ужин в его честь. Новость распространилась по городу, и веселый праздничный банкет сопровождался городским оркестром и аплодисментами огромной толпы, хотевшей видеть великого маэстро. Россини вышел на балкон, чтобы поблагодарить музыкантов и аплодирующих, которые еще громче закричали «вива» и затем, счастливые и довольные, разошлись. Он тоже чувствовал себя счастливым и довольным и произнес слова, шедшие из самой глубины сердца и показавшие, как он растроган и благодарен таким доказательствам уважения и сердечной привязанности: никакая болезнь, говорил он, не сможет заставить его покинуть Болонью, болонцы – его земляки, братья, любимые друзья, с которыми он никогда не хочет разлучаться, в обществе которых он хочет провести старость, как провел когда-то юность».

Зять Доницетти, Антонио Васселли, очевидно, предсказывал, что Доницетти заработает немного своей дирижерской работой в Болонье. Так как в письме, написанном ему из Вены 4 апреля 1842 года, Доницетти скажет: «Знаешь ли ты, что Россини подарил мне четыре [бриллиантовые] запонки за то, что я дирижировал «Стабат»? Если оценивать их стоимость, прав будешь ты, но если подумать о том, кто их подарил, прав я. Понимаешь? Если бы ты только видел, как он плакал, прощаясь со мной!» Россини назвал Доницетти «единственным маэстро в Италии», который знает, как дирижировать его «Стабат», как он этого хочет»; 24 апреля 1842 года он написал Анджело Ламбертини, директору «Гадзетта привиледжата ди Милано», что он очень благодарен «превосходным исполнителям, и особенно Доницетти», оказавшему ему огромную услугу благодаря своему уму и энергии. «Состояние здоровья не позволило мне дирижировать «Стабат»; а в этом случае, кто мог это сделать лучше, чем он?»

Россини не хотел выпускать Доницетти из своих рук: его ум и энергия могли хорошо послужить Болонскому лицею. В письме Персико, уже цитировавшемуся выше, Доницетти написал: «Россини осаждает меня и соблазняет предложениями принять пост директора лицея и капеллы [Сан-Петронио] здесь. Если мне это не понравится, я смогу покинуть пост, когда пожелаю. Отпуск дважды в году. Что мне сказать?» Какие-то переговоры, несомненно, велись до отъезда Доницетти из Болоньи, так как 12 апреля Россини послал ему в Вену следующее письмо:

«Мой дорогой Доницетти, посылаю вам некоторые исправления, сделанные маркизом Бевилакуа на оставленной у меня странице. Умоляю вас рассмотреть их, но не считать их окончательными. Поскольку вы сказали, что хотите давать уроки гармонии, вышеупомянутому маркизу пришло в голову, что вы захотите давать и уроки контрапункта, драматической композиции, духовной музыки и т. д. и т. д. Но я ясно помню, что вы не хотите обременять себя схоластической теорией, но желаете взять на себя наиболее интересную часть, и мы совершенно с вами согласны. Если общине придется взять на себя расходы по оплате преподавателя гармонии и контрапункта, вам придется довольствоваться пятьюдесятью цехинами [немногим более 332 долларов] в месяц, но мне хотелось бы, чтобы вы учли, что во время ваших отпусков оплата, какой бы маленькой она ни была, не будет ни уменьшена, ни приостановлена, а это означает, что за те месяцы, в которые вы будете работать, вы получите по семьдесят семь цехинов. Это действительно жалкие гроши, но мы в Болонье!

Шесть месяцев отпуска как условие контракта – чрезмерно большой срок, мне кажется, вполне достаточно четырех с половиной месяцев. Ваше присутствие в Болонье необходимо в середине сентября, в это время происходит прием в лицей и подготовка к открытию школы, которое последует в начале октября; тогда же готовятся к празднику в честь святого покровителя Сан-Петронио; и наконец, это время большого осеннего представления. Если вы станете здесь работать, я гарантирую вам все необходимые отпуска. Я поговорю об этом с сенатором, и в этом деле так же, как и во всем прочем, я буду посредником и уверен, что смогу удовлетворить вас. Не покидайте меня, Доницетти! Чувство благодарности и привязанности, которые я к вам испытываю, стоят некоторых жертв с вашей стороны. Если вы захотите перевести деньги в Болонью, я помогу вам их удачно вложить, и вы со временем обретете щедрое вознаграждение за текущие жертвы. Маркиз [Камилло] Пиццарди с радостью предложит вам свои превосходные апартаменты, о которых я уже вам упоминал, и где вы будете жить, как вы того заслуживаете... Помните, что вам поклоняются в Болонье. Подумайте о том, что здесь можно роскошно жить и на несколько скуди; все обдумайте, решайте и утешьте того, кто имеет счастье называть себя вашим преданным другом. Джоакино Россини».