В день вылета на конференцию Верховный отправил свою свиту на аэродром, а сам с одним лишь телохранителем поехал в Загорск. У императоров была одна замечательная привилегия: их никто не смел спросить, что они делают в данную минуту, зачем и почему. Он оставил машину у монастырских ворот и в одиночку ступил на территорию лавры. За монастырской стеной тоже узнавалось время: на костылях, с палочками, с забинтованными головами по двору выхаживались раненые бойцы. Вождь был в привычной шинели без знаков различия и фуражке, но его никто не узнавал, поскольку никто не мог даже предположить, что сам товарищ Сталин может оказаться здесь.

Русобородого инока в рясе схимомонаха он встретил в галерее царских чертогов. Он не спросил его нынешнего имени и вообще ни о чем не поговорил, а просто снял фуражку, склонил голову и произнёс одну фразу:

— Благословите, отец святой.

Инок быстро и коротко перекрестил его, но руки на целование не подал, как это обычно делают, обронил сухими губами:

— Поезжай с Богом.

И ещё не утраченной поступью военного человека прошёл мимо, опахнув ветром от широкого одеяния…

На Крымской конференции все было так, как предполагал Верховный. Сражение, теперь уже с союзниками, началось сразу же, сначала в приватных беседах с Рузвельтом и Черчиллем, затем битва выплеснулась на обширное поле сражения. В нем уже видели победителя, хотя война ещё гремела в Европе, и пытались связать, сострунить, как волка, обездвижить всевозможными обязательствами, договорённостями и пактами, чтобы максимально обеспечить свою безопасность. Между делом, в передышке, Рузвельт показал кинохронику ядерных испытаний, и Верховный впервые в жизни увидел гриб атомного взрыва, раздавленную ударной волной бронетехнику, оплавленную землю и результаты воздействия проникающей радиации. Смотрел страшные кадры и не испытывал ничего, кроме любопытства и лёгкой зависти: киносъёмочная плёнка и монтаж были высочайшего качества. Фильм, который он привёз в Ялту, сильно уступал в этом отношении, к тому же был немой, и Верховный, прежде чем устроить показ, извинился за техническое несовершенство.

На экране, снятый скрытой камерой, сидел, ходил, щурился на солнце, трогал руками деревья и что-то говорил, тихо улыбаясь, немощный, согбенный старец.

— Что вы хотели нам показать, господин Сталин? — после демонстрации несколько разочарованно спросил Черчилль.

— Я показал вам Россию, — спокойно отозвался Верховный. — И хотел сказать, что её не надо бояться.

— Но кто этот больной старый человек? — премьер-министр тяжело задышал, что означало его неудовольствие.

Рузвельт осторожно молчал.

— Этот человек очень старый, но не больной, — пояснил через переводчика Верховный. — Напротив, абсолютно здоров и, как вы заметили, весел.

— Но почему он так медленно и болезненно двигается?

— Он сам себе подрезал сухожилия на руках и ногах, — Сталин старался говорить так, чтобы слова, переведённые на английский язык, не утратили смысла. — И если они срастаются и крепнут, старец подрезает их вновь, чтобы ослабить себя.

— Зачем нужен этот… странный, варварский обычай? — откровенно недоумевал английский премьер-министр, а Рузвельт тем временем молчал напряжённо и холодно.

Верховный любил говорить на ходу, потому встал и медленно, крадущейся походкой прошёл по ковру.

— Я согласен с вами, господин Черчилль… Обычай на первый взгляд странный, но, полагаю, вовсе не варварский, хотя… очень древний и относится к временам, когда славян именовали скифами. Демократически избранный духовным вождём воин таким образом лишал себя… возможности прибегать в судах и спорах к аргументу… оружия. — Сталин указал трубкой на экран. — Он не в силах поднять меч или ударить кинжалом. Только ослабленный физически человек достигает высого духовного совершенства. И тогда происходит… ядерный синтез: слабый становится самым сильным.

Ему показалось, что переводчик все-таки не донёс истинного смысла, поскольку премьер-министр все ещё выражал недоумение и требовал взглядом дополнительных пояснений.

— Все-таки, кто же этот человек? — нарушил молчание Рузвельт.

— Это Россия, — коротко обронил Верховный. На лице президента медленно вызрел испуг, прикрытый улыбкой полного непонимания.

Каймак не говорил — пел и готов был всех расцеловать.

— Я в полном восторге! Все замечательно! Я польщён вниманием, заботой, а главное — оригинальным сценарием отдыха и нашего юбилея! Нет, в самом деле, превосходно! Ни одна бы самая крутая, самая навороченная фирма досуга или туризма не смогла бы предложить ничего подобного!

Он действительно был счастлив и говорил от души, хотя сам не отличался оригинальностью выражений, но Ражный в первые мгновения не сориентировался и воспринимал все, как форму сарказма и язвительности.

Потом решил, что шеф «Горгоны» попросту сошёл сума…

— Принимай поздравления, Вячеслав! Шеф доволен! — скрывая неприязнь к Каймаку, сказал финансист.

— Мы стали пресно жить, господа! — вдохновенно продолжал тот, словно выступал перед аудиторией. — С утра и до вечера одно и то же — права человека, права человека… А мне захотелось стать рабом! Да, иормальным рабом, которого эксплуатируют и унижают. Разве никто из вас не испытывал такого желания?.. Оказывается, искренне радоваться способны только рабы… Должен признаться, господа, я занимаюсь делом отвратительным: человеку не нужны ни права, ни свобода. Странно слышать это от меня?.. Мы перестали чувствовать маленькие радости! Прошу вас задуматься над этим!.. Или кто-то готов оспорить?

Желающих оспорить, впрочем, как и сомневающихся, не нашлось. Поджаров сбегал в машину за пледом, завернул Каймака.

— Идрисович, укройтесь, на улице свежо!

Шеф принял это как должное и продолжал говорить за жизнь, совестил и себя, и всех окружающих, будто на смертном одре, отдавал наказы жить проще, скромнее, искать радости дома, а не ездить по всяким островам и берегам.

Его бы можно было принять за сумасшедшего, если бы Ражный вот уже в течение пяти лет не сталкивался с подобной публикой. Они приходили в истерический восторг от простых вещей, зазывали в гости, клялись в вечной дружбе, спрашивали, не нужна ли помощь, и когда таковая требовалась и Ражный наведывался к своим состоятельным знакомым в области или Москве, его попросту не пускала охрана. Но здесь они были искренни в своих порывах, чисты и лицемерны одновременно.

Каймак так и не сказал, где был все это время и кто ему устроил отдых.

Дамы шефа кинулись было к нему с радостными возгласами, но были отвергнуты, после чего Каймак велел трубить сбор. И тут выяснилось, что на базе, кроме спящих в гостинице филологинь, никого нет, все заняты поисками. Хозяин «Горгоны» оказался настолько благодушным, что ничуть не расстроился, сел в машину как был, в калошах, и приказал телохранителям трогать.