Когда непоседливый Джейсон убежал от них вперед, Карен сказала:

— Наверное, самое время сообщить тебе интересную новость. Я беременна.

Малколм остановился и удивленно посмотрел на нее.

— Но я думал,..

— Я тоже так думала. Видишь, как ошибаются иногда врачи. Я проверялась дважды. Во второй раз позавчера. Не хотела говорить тебе прежде, чтобы не подавать нам обоим пустых надежд. Только подумай, Малколм, у нас будет еще один маленький!

Они давно хотели завести второго ребенка, но гинеколог сказал Карен, что у нее это вряд ли получится.

— Я хотела все рассказать тебе в самолете по пути сюда…

Услышав это, Малколм с досадой хлопнул себя ладонью полбу:

— Представляю, как я испортил тебе вчера настроение! Милая, прости.

— Я больше не сержусь на тебя. Ты не мог поступить иначе. А теперь мы вместе и ты все знаешь. Ты счастлив?

Вместо ответа Малколм крепко обнял ее и поцеловал.

— Эй, вы двое! — окликнул их Джейсон и рассмеялся. И когда они обернулись, в них уже летел пущенный меткой рукой снежок.

В первый рабочий день Малколму не удалось даже подумать о деле Элроя Дойла. Его стол оказался завален папками и бумагами, накопившимися за четыре дня.

Прежде всего он должен был разобраться со счетами, которые выставили его детективы за сверхурочную работу. Он положил их перед собой. Сидевший за соседним столом Хосе Гарсия приветствовал его так:

— С возвращением, сержант. Приятно видеть, что вы умеете выделять действительно важные бумаги. — И кивком указал на счета.

— Знаю я вас, парни, — усмехнулся Эйнсли. — Вам бы только побольше деньжат заколотить.

Гарсия изобразил обиду:

— А как иначе семью-то прокормишь?

Оба шутили, но на самою деле оплата сверхурочной работы составляла важную часть бюджета семьи каждого из них. Как ни парадоксально, но при том, что в детективы производили только лучших из лучших, такое повышение в полицейском управлении Майами не сопровождалось увеличением жалованья.

Каждый час переработки сыщики детально описывали в докладной, к которой прилагался счет, эти бумаги подавались на утверждение сержанту, который командовал группой, Эйнсли ненавидел арифметику и поспешил закончить подсчеты как можно быстрее.

Но на очереди были бланки полугодовой аттестации сотрудников — на каждого сыщика из своей команды Эйнсли писал от руки характеристику, передавая затем секретарше, чтобы она их перепечатала. А потом еще и еще бумаги: рапорты детективов по текущим расследованиям, включая ряд новых дел об убийствах, — со всем этим он должен был ознакомиться, завизировать и в случае необходимости дать оперативные указания.

— В такие минуты, — пожаловался Эйнсли сержанту Пабло Грину, — я чувствую себя занудой-клерком из романов Диккенса.

Вот почему только ближе к концу рабочего дня он смог переключиться на дело Дойла. Захватив с собой диктофон, он отправился в кабинет Лео Ньюболда.

— Почему ты явился ко мне только сейчас? — спросил лейтенант. — Впрочем, я и сам догадываюсь.

Пока Эйнсли возился с диктофоном, Ньюболд отдал распоряжение секретарю ни с кем его не соединять и плотно закрыл дверь.

— Давай включай запись, мне не терпится ее прослушать.

Эйнсли поставил запись с самого начала, с того момента, как он включил магнитофон в маленькой комнате в непосредственной близости от зала казней. Сначала ничего не было слышно, потом раздался звук открывающейся двери, когда Хэмбрик, молодой офицер тюремной стражи, привел закованного в цепи бритоголового Элроя Дойла, вместе с двумя надзирателями, затем послышались шаги капеллана Аксбриджа, вошедшего последним. Эйнсли тихо комментировал.

Ньюболд внимательно вслушивался в голос — пронзительные реплики тюремного священника.., потом едва различимый голос Дойла, обращающегося к Эйнсли:

“Благословите меня, святой отец…” Вопль Аксбриджа:

“Это богохульство!”… Слова Дойла: “Уберите эту мразь отсюда!”

Ньюболд покачал головой:

— Невероятно.

— Подождите, то ли еще будет.

Чтобы расслышать “исповедь” Дойла, пришлось напрягать слух, так тихо он говорил.

“Я убил несколько людей, святой отец”…

“Первое убийство… Кто это был?”

“Япошки из Тампы”…

Ньюболд — весь внимание — стал быстро делать заметки.

Дойл, между тем, признавался в убийствах… Эсперанса, Фросты, Ларсены, Хенненфельды, Урбино, Темпоуны…

— Цифры не сходятся, — сказал Ньюболд. — Знаю, ты говорил мне об этом, но я все же надеялся…

— Что я не умею считать? — Эйнсли с улыбкой покачал головой.

Запись дошла до того места, когда Дойл начал яростно отрицать свою причастность к убийству Эрнстов: “…Я не делал этого, святой отец!.. Это вранье, мать твою!.. Я не хочу тащить с собой в могилу чужой грех”.

— Останови-ка! — скомандовал вдруг Ньюболд. Эйнсли нажал на кнопку “пауза”. В кабинете со стеклянными стенами установилась тишина.

— Боже, до чего все это похоже на правду! — Ньюболд поднялся из-за стола и нервно зашагал из угла в угол. Потом спросил:

— Сколько Дойлу оставалось жить в тот момент?

— От силы десять минут. Едва ли больше.

— Просто не знаю, что и думать. Я был уверен, что не поверю его словам… Но когда смерть так близка… — лейтенант в упор посмотрел на Эйнсли. — Ну, а ты-то сам поверил ему?

Эйнсли постарался хорошенько взвесить свой ответ:

— Вам известно, сэр, что по поводу этого убийства у меня с самого начала возникли сомнения, и потому… — он не закончил фразу.

— И потому тебе легче было поверить ему, — завершил ее Ньюболд.

Эйнсли молчал. Что он мог добавить к этому?

— Давай дослушаем кассету, — сказал Ньюболд. Эйнсли включил воспроизведение и услышал собственный голос:

“…Ты хоть чуть-чуть сожалеешь о том, что натворил?” “Ни хрена я не жалею!.. Вы должны дать мне прощение за тех, кого я не убивал!”

— Он безумен, — заметил Ньюболд. — Вернее, был.

— Я тоже так подумал тогда и до сих пор так считаю. Но ведь и безумец не всегда лжет.

— Он был патологическим лжецом, — напомнил Ньюболд.

Они помолчали, слушая, как Эйнсли говорит Дойлу:

“…Ни один священник не смог бы отпустить тебе грехи, а ведь я лишен сана”.

И выпад лейтенанта Хэмбрика:

“Хватит тешить свою гордыню, дайте ему последнее утешение”.

Пока звучала молитва Фуко, которую Эйнсли зачитывал, а Дойл повторял, Ньюболд не сводил глаз с подчиненного. Потом, заметно взволнованный, он быстро провел ладонью по лицу и тихо сказал: