Рис. 217. Молитвенная стела с символами слуха

Реакция, возникшая после смерти Аменхотепа IV, восстановила повсюду старые формы и имена божеств и даже стремилась придать им большее значение, чем прежде. Легко было уничтожить наследие фараона-еретика, поскольку его недолговечная реформа нигде не проникла в массы. Если реформация оставила свой след, то лишь в том, что стиль религиозной литературы не возвратился более к сухому формализму, который превалировал до Нового царства. Более теплый, глубоко набожный тон сохранился, и это делалось безнаказанно, так как стиль этот, строго говоря, возник до начала еретического движения, он имел предшественников задолго до времени Аменхотепа IV. Этот лирический личностный тон[716], кажется, даже усиливается в XIX и XX династиях, так что почитание древних божеств стало в конце концов не совсем таким, как в дни предков, и произошло это совершенно независимо от пантеистического синкретизма ученых. В текстах заметна возрастающая тенденция к отходу от формализма в почитании богов, они пропагандируют личную преданность божеству. Ударение делается на том, что бог любит человека, не только человеческий род, но каждую личность, даже самую униженную. Даже животные являются объектами его отеческой заботы. Там, где более древняя поэзия восхваляла исключительно божественную власть и взирала на нее только с благоговением, теперь описывается доброта богов к бедным и сирым. Больной, сирота, вдова и несправедливо обвиненный не будут тщетно молить об избавлении от несчастья. На такую отцовскую любовь следует отвечать взаимной любовью людей к богу, поклоняться ему и почитать его. В текстах нет ясных формулировок, что одни жертвоприношения и обряды не могут спасти человека. Однако мудрый Ани[717], который, кажется, жил в конце XVIII династии, по крайней мере, осуждает веру в то, что громкие формальные и продолжительные молитвы подтолкнут бога исполнить просьбу своего почитателя.

Этому возвышенному взгляду молящегося мы можем противопоставить стелы того же времени, которые воздвигали паломники и на которых рисовали сначала одну пару ушей, чтобы выразить призыв: «Может, господь услышит мои мольбы!», а затем умножали эти символы, чтобы показать, сколь интенсивно их желание обратить на себя внимание божества, как в приведенном отрывке, надпись которого читается: «Взываю к душе (ка) Пта, владыки суда, великого и могущественного, который услышит молящегося!»

Другие прогрессивные мыслители ушли еще дальше от формализма, горячо выражая молчаливую униженную мольбу сокрушающегося сердца. Так, мы читаем[720]:

Это не означает, что человек не должен почитать богов, восхваляя их, так как он должен постоянно возвеличивать их перед людьми.

Мудрый Ани, конечно, не мог уничтожить весь формализм, так как в его «Максимах» мы читаем[723]:

Божества ожидают не только любовного почитания, но также повиновения их нравственным требованиям; если эти требования нарушают, вскоре, как наказание, виновного постигнет несчастье.

В раскаянии человек, который, вероятно, нарушил клятву, данную богу-луне, воздвиг стелу как признание своего греха[726]:

Похожий случай описан более патетически[728]. Человек ослеп, приписал свое несчастье нарушению клятвы, совершенному им, и умолял бога о прощении в следующих словах: