Аю-Даг. Последние дни весны 1943 г.

— Значит, прогулка была очень увлекательна, но… — сержант Каверзев сполз обратно за валун, пряча бинокль за пазухой. — Но подошла к концу. Не обнаруживая себя, нам дальше не продвинуться.

— Ну да?! — шёпотом возмутился боцман. — Полз сюда на брюхе, як той аспид проклятый, что всё брюхо себе изодрал, а теперь шо?!

— А теперь меняй порося на карася! — хохотнул сержант, впрочем, не слишком-то задорно. — Пост, во всех смыслах… — ткнул он за валун большим пальцем.

— И посты натыканы практически в прямой видимости друг от друга, — подтвердил Новик, спускаясь с той же глыбы, с которой они вдвоём с наводчиком рассматривали «медвежий нос», опущенный в синеватую дымку утреннего моря.

— Так что, «Отругай», руганью тут не обойдешься, — довольно коряво скаламбурил флотский сапёр Громов.

Но проштрафившийся боцман Корней Ортугай не удостоил его ответом, очевидно, адресуя свой риторический «глас вопиющий» своему же командиру.

Войткевич, тем временем самозабвенно драивший флотскую пряжку зелёным обрывком шерстяной портянки, поднял голову. И убедился, что все ждут его ответа, поскольку такая его отрешенность — факт общеизвестный — первый признак созревшего командирского плана.

— Вот всё, что осталось от армейского довольствия… — издевательски вздохнул он, неторопливо сложив и сунув в карман галифе позеленевший от «пасты ГОИ» обрывок. — Ни крошки не осталось…

Но затягивать театральность паузы не стал.

— Сколько нужно человек, чтобы изобразить двух часовых? — подумал он вслух, ни на кого не глядя.

— Двое… — осторожно предположил Громов.

— Главное, сколько времени придётся изображать, — не менее задумчиво пробормотал Новик, зачем-то подбирая мокрые космы чёлки под пилотку с эсэсовскими «зигами».

— Как всегда, понял с полуслова… — похвалил старшего лейтенанта Новика просто лейтенант Войткевич. Помолчал и продолжил: — Недолго, я думаю… — «Просто лейтенант» наконец оставил пряжку в покое. Внимательно, переводя взгляд с одного на другого, вгляделся в лица товарищей. — Изображать придётся…

И вдруг, шевельнув ярко начищенной медной пряжкой, ослепил золотистой радугой Антона.

— Какого чёрта! — дёрнулся, жмурясь, Каверзев.

— Как блеснёт «Подходим!», значит, подходим, — пояснил это «какого…» Войткевич. — Прикрывай, если что. Как засвечу — «Отходим», значит…

— Отходим? — вскинул бровью Антон. Как наводчик он знал не только общеизвестную азбуку Морзе, но и морской семафор, световой включительно. — Это что, значит, валить? — недоверчиво переспросил он.

— Ага, только не от нас, а к нам… — с нажимом уточнил Войткевич. — Значит, нашли мы другой выход, бросай свой пост с чистой совестью, как будто тебя сам Гитлер сменил, и вали к нам. Главное — не засни тут… — напомнил он. — Чтобы гляделки были завсегда расплющены.

— Вылезут, как у рака, — недовольно пообещал старший сержант. — Заснёшь тут…

— Вот и ладушки! — заключил Войткевич и только теперь, будто вспомнив, «кто в доме хозяин», сделал приглашающий жест. — Так что командуйте, товарищ старший лейтенант…

Новик иронически хмыкнул:

— А я уж хотел тебе и флаг в руки выдать… Сработать надо тихо и почти на виду, есть добровольцы? — обвёл он взглядом группу.

— Эх, жаль, «херувима» нашего нема, справный Лёшка был душегуб, Царство ему Небесное… — пожалел боцман, на секунду выглянув из-за осыпи, и продолжил с неспешной обстоятельностью авторитетного рассказчика (если бы не шёпот, то и не подумаешь, что в десятке шагов от немецкого поста): — Бывало, немец за кашей к кухне выстроится. Лёшка с хвоста прилепится — и ну всю очередь резать, одного за другим, одного за другим… только спрашивает, кто крайний? Кашу получит и уйдёт, так никто и не хватится… — невозмутимо закончил боцман.

— Чего врёшь-то? — искренне удивился Колька Царь.

— Вру… — легко согласился боцман.

— Не врёт, — хмыкнул Новик, — а составляет героический эпос.

— О! — одобрил пояснение Ортугай. — Бо Лёшка — герой був.

С этим спорить никто не стал, и, видимо, подытоживая свою байку, боцман вынул из-за голенища сапога унаследованный по старшинству «херувимов» тесак.

Через неполную минуту насупив на нос глубокую немецкую каску, Антон Каверзев встал во весь рост и оглянулся через плечо.

В сотне-другой шагов по размытому склону извилистая козья тропа упиралась в точно такое же, сложенное из обломков дикого камня, «гнездо», над которым маячила серая фигурка с маузером за спиной.

Антон демонстративно поддёрнул мешковатые трофейные штаны, вместе с каской только что выброшенные из разорённого пулемётного гнезда. Мало ли что, смотрит — не смотрит соседский фриц, непонятно… А если и смотрит, так что теперь?

— И присесть нельзя по нужде? — риторически спросил далёкого немца старший сержант и, переступив через бруствер, вступил в «гнездо».

Там уже хозяйничал боцман — перекладывал в свой «сидор» содержимое немецкого ранца: замасленную солидолом банку тушёнки, бумажный пакет сухого пайка, маникюрный набор…

— А шо? — буркнул он в висячие усы, перехватив иронический взгляд Каверзева. — За усами уход…

— Да на здоровье! Только это? Может, их по склону спустить? — кивнул Антон на бывших хозяев «гнезда».

Один лихорадочно вцепился побелевшими пальцами в булыжный бруствер… можно подумать, не хотел со штанами расставаться.

Другой, уже тоже без мундира, скорчился на дне «гнезда».

Под обоими густели багровые лужи, собирая обязательный мушиный рой.

— А что они тебе? — хмыкнул Ортугай. — С расспросами приставать не будут, а в карауле трепло — это самая большая неприятность.

— Завоняются…

— Не нюхай.

— Мы быстро, Антон Александрович… — выглянула снаружи бруствера бородатая физиономия Войткевича. Яков Осипович щурился на солнце, будто только с пляжного шезлонга привстал, а не на животе приполз. — Не завоняются…

— Лишь бы самим не завоняться… — под нос себе буркнул старший сержант, вслух напутствовав: — Гот мит унс.

— И тебе не хворать… — Войткевича исчез за каменной насыпью, но тотчас же снова вынырнул. — А знаешь, как по-немецки «На вверенном посту всё спокойно, нарушений и замечаний нет»?… — вдогонку спросил он. — Вдруг соседи спросят, как дела?

— И как? — недоверчиво покосился на него из-под обреза каски Антон.

— Ich höre nicht…

— Что-то больно коротко, переведи…

— Ничего не слышу.

— Тьфу на тебя! — улыбнулся Каверзев.

Тревожно поглядывая в сторону немцев — не слишком ли бросаются в глаза рыжие дымки, облачка и струйки пыли, закурившиеся среди валунов — Антон украдкой перекрестил цепочку согнутых спин в гимнастёрках, бушлатах, немецких мундирах, с муравьиной поспешностью петляющую вниз по склону горы.