– Мы сами чудом спаслись – я и мои друзья. У нас не было выбора. Только объединившись с Богуславским и его людьми, можно было противостоять террористам. Всех, кто там был, они взяли в заложники. На сегодняшний день многие из них погибли. В живых не осталось ни одного буддийского монаха. К тому же у меня не было полной уверенности, что Спокойный не тот, за кого себя выдает. Он сумел изменить не только внешность, привычки, образ жизни, но и голос.

– Операцию на голосовых связках Богуславский сделал чуть позже. Он глубоко законспирировался, – задумчиво пароговорила Анюта.

– У меня такое ощущение, что в этой стране его уже нет.

– Возможно, ты и прав.

– Есть одна проблема...

Раз уж мы взяли официальный тон, то я решил быть последовательным до конца.

– Нам нужны новые визы и дубликаты паспортов.

– Что еще?

– Из чеченского плена был освобожден мой друг – Михаил Садовский. Он с нами. Разумеется, никаких документов у него при себе нет.

– Ксивами мы всех обеспечим. Билеты на обратный путь самолетом из Рангуна тебе передадут здесь же, в это же время, послезавтра. Вместе с деньгами и паспортами. Ключ от тайника пусть останется при тебе. Они обязательно должны на тебя выйти. Я думаю, произойдет это в России...

– Ты сказала «передадут»...

– Да, мы с тобой больше не увидимся. Прощай, Бирма. Я улетаю домой, в Израиль.

– Я правильно тебя понял – ты вышла за этого еврейчика замуж?

– Ты правильно меня понял.

Она нервно затянулась и посмотрела в окно, словно опасаясь слежки со стороны агентов «Моссада».

«Как прекрасны ваши длинные ресницы и как печальны глаза». Эту фразу я произнес однажды, когда знакомился с девушкой в троллейбусе. Не знаю, почем она вдруг пришла мне в голову... С тех пор красивые девушки перестали ездить в троллейбусах – только женщины с хронически усталыми лицами и неидеальными ногами, спешащие на работу или с работы.

– А если я сделаю обрезание, ты выйдешь за меня замуж?

Глупость, готовая сорваться с моего языка, благополучно сорвалась, была озвучена и оценена по достоинству.

– Не говори пошлостей, – произнесла Анюта раздраженно.

Наверное, я был жалок. А кто не жалок? Только тот, кто никогда не был раздавлен любовью, не произносил глупых бессвязных речей, не стоял перед женщиной на коленях, вымаливая у нее прощения. Просто в какой-то момент ты понимаешь, что из тебя вынули душу и ты стоишь пустой, как доспехи в рыцарском зале, и из последних сил стараешься быть мужчиной.

Я подошел к Анюте и привлек ее к себе. Я поцеловал ее в губы, холодные, как мартовская вода, и заглянул в глаза, глубокие и прозрачные, как мартовское небо.

– Ты можешь сделать это. Прямо здесь, на подоконнике. Но это ничего не изменит, – сказала она с убийственным равнодушием.

Уведи меня в ночь, где шумит Енисей

И сосна до звезды достает.

Потому что не волк я по крови своей...

И меня только равный убьет...[1]

Она никогда не узнает, в каких снах будет являться мне. А измученная душа прорастала в нее со скоростью бамбука, и не было ничего мучительнее этой пытки. Да, мы находились на Востоке, где растет бамбук. Я нагнулся, в последнем жесте касаясь губами ее пальцев, и со скрипучей усмешкой произнес:

– Целуя даме руку, не прожгите галстук сигаретой.

Она не остановила, не окликнула меня, когда я уходил, будто чувствуя, как велика, как огромна и необорима моя ненависть к себе и как бессмысленно все, что есть и будет.

Сидя в келье, я со всевозрастающим недоумением читал Лосского. Чрезмерную любовь к себе он называет основным нравственным злом. Все остальные виды зла суть следствие.

Но этот мир создан не для святых. Святость невозможна в этом мире.

Лосский утверждает: «Свобода деятелей как существенное условие возможности любви, а следовательно, и совершенства божественной полноты бытия есть вместе с тем и условие возможности зла в мире». Но, как мне кажется, свобода есть не столько условие возможности любви, сколько причина неизбежности зла. А божественная полнота, увы, недостижима. Как и сама любовь, к которой каждый из нас в разной степени стремится.

Захлопнув книгу, я поймал себя на мысли, что все это лишь ширма, самообман. Мне надо было забыться, загнать свою боль в тупик и там ее похоронить со всеми возможными почестями. Мои псевдопостроения сводились к отрицанию всего и вся; если любовь невозможна, то моя боль нечто иное, как самовнушение. Ее попросту не существует.

Но что же тогда гложет меня, какой нестерпимый огонь жжет грудь?

Прошло уже десять дней с тех пор, как я вернулся в Россию и вместе с Садовским поселился в пристрое к храму, в котором Игнатий служил протоиереем. Он был единственным из нас, кто имел постоянную работу, семью и дом, какие-то обязанности, планы на будущее. Я же, как и мой друг, пребывал в состоянии частичного анабиоза, в ожидании каких-то перемен, смутно надеясь на что-то лучшее. За время нашего отсутствия многое изменилось: после окончания крупномасштабных боевых действий постепенно стала налаживаться жизнь на Северном Кавказе, по слухам, близким к непроверенным, заработала наконец отечественная экономика и начался новый крестовый поход против преступности – впервые был уличен в коррупции и предан суду крупный государственный деятель, что вселяло осторожный оптимизм. Впрочем, общая тенденция развития России, наметившаяся еще в девятнадцатом веке – от лишнего человека к лишней стране – по-прежнему сохранялась, несмотря на уверения астрологов и ясновидцев в том, что аура у нее положительная.

Целыми днями мы с Садовским валялись на узких монашеских лежанках у себя в келье, читая всевозможную литературу из библиотеки храма. Товарищи из ФСБ поддерживали с нами телефонную связь. Смысл нашего усиленного ничегонеделания сводился к тому, чтобы принудить Богуславского к активным действиям. Руководитель операции «Иравади», фээсбэшник по имени Олег, выдал нам два «ствола» и приказал бдить. Тактика выжидания пока не оправдывала себя. Мы уже созрели для настоящего дела. Богуславский стал для нас идеей-фикс: не «завалив» его, мы не могли рассчитывать на защиту ФСБ от заказавшей нас вайнахской группировки и уж тем более не смели мечтать о возвращении к нормальной жизни. По этой же причине мне не хотелось вспоминать о своей жене и дочке: чтобы не навлечь на них беды, я вынужден был отказаться даже от самой мысли о встрече с ними.

Был ничем не примечательный серый июльский день с нудным моросящим дождиком и изнуряющей духотой. Садовский читал Достоевского, я смотрел в окно.

– Посмотри, что пишет Федор Михайлович, – сказал он. – «Красота это страшная вещь, здесь Бог с дьяволом борется».

Я сразу подумал о Миледи.