— Повинуюсь, милорд, — сказал Нортумберленд, — но прошу вас меня пощадить, зная мое положение.

— Милорд, вам следовало просить о пощаде раньше. Я должен выполнить данный мне приказ.

3 августа в семь часов утра королева Мария с триумфом въехала в столицу в сопровождении свиты из пятисот слуг; конь ее был покрыт золотой попоной, а платье из пурпурного бархата расшито золотом. На шее королевы блистала золотая цепь, усыпанная драгоценными камнями, равно как и ее головной убор. В Олдгейте Марию приветствовали видные государственные мужи, а затем процессия проследовала сквозь ликующую толпу к лондонскому Тауэру. Там в ожидании возможности приветствовать ее стояли коленопреклоненные пленники старого режима; среди них были герцог Норфолк и епископы-консерваторы. Мария подняла их с колен и поцеловала каждого в щеку. «Вы — мои пленники!» — воскликнула она, прежде чем возвратить им свободу. Загремели пушечные залпы, «точно раскаты грома, подобные землетрясению».

Не прошло и трех недель, как герцога Нортумберленда возвели на эшафот на Тауэр-Хилл. Перед толпой собравшихся он признался, что «жил неправедно и творил зло во все дни моей жизни». Далее, вероятно к изумлению наблюдателей, он обвинил радикальных проповедников, которые заставили его отвернуться от истинной веры. «Молю всех вас, — заявил он, — поверить, что я умираю католиком». За день до этого он посетил мессу в часовне Святого Петра в Оковах в Тауэре. Говорили, что герцог обратился в католичество в отчаянной попытке избежать смерти или, возможно, спасти свою семью от дальнейших преследований. Однако его возврат к старой вере вполне мог быть искренним.

Перед самым концом герцог Нортумберленд прочел 129-й псалом De Profundis[52]. По обычаю палач попросил у своей жертвы прощения; он был одет в белый передник, словно мясник. «Я заслужил тысячу смертей», — возразил герцог. Начертив на покрытом опилками помосте крестное знамение, он склонил голову на плаху. Одного взмаха топора оказалось достаточно. Кровь, пролившуюся сквозь щели в полу эшафота, вытерли какие-то дети.

Посол Священной Римской империи объявил, что триумфальное возвращение Марией своей короны — чудо Господне и проявление Божьей воли. Новая королева и сама считала свое восхождение на престол результатом Божественного Промысла. Ее судьба и долг — вернуть свою страну в лоно старой веры. Можно еще сказать, что с мирской точки зрения установившийся режим был свергнут вследствие народного восстания. Помимо этого, Мария взошла на престол во многом благодаря верности дворян-католиков; ни один лорд, открыто придерживавшийся протестантской веры, ее не поддержал. Услышав о том, что в Лондоне ее провозгласили королевой, она приказала вернуть распятие в свою часовню во Фрамлингеме.

Когда Мария впервые въезжала в столицу после воцарения, жители многих домов в знак перемен поставили у окон изображения Девы Марии и святых. Вести о ее вступлении на престол дошли до прихожан Эксетерского собора, которые собрались послушать проповедь реформатора Майлза Ковердейла; пока сообщение шепотом передавалось из уст в уста, многие стали вставать и уходить. Лишь немногие «благочестивые» прихожане остались. По всей стране стали служить мессу на латыни. Без каких-либо указов или прокламаций в церкви стали возвращать образа и алтари старой веры. Вновь установили распятия, на свои места вернули статуи Девы Марии и святых. Когда в Кенте какой-то судья попытался наказать священников за проведение мессы, он сам попал под стражу. В любом случае в королевской часовне в Уайтхолле теперь служили шесть-семь месс ежедневно. Месса снова стала фундаментом истинной веры.

Один вопрос, однако, вызывал у Марии сомнения, а именно похороны брата. Ей не хотелось прибегать к практике захоронения, которую использовали реформаторы. По ее словам, она просто не могла «допустить, чтобы ее брата предали земле, точно бродячего пса». Ей советовали, что короля-еретика лучше и похоронить как еретика, избежав таким образом общественного резонанса. Мария пошла на компромисс. Она с неохотой согласилась, чтобы Эдварда похоронили по обряду, которому он сам отдавал предпочтение при жизни, но постаралась обеспечить спасение его души и сохранить верность собственным принципам, договорившись о проведении католической мессы по усопшему накануне похорон, а также об исполнении реквиема несколько дней спустя.

18 августа 1553 года Мария издала Прокламацию о религии, в которой запретила использование таких оскорбительных слов, как «папист». Она приказала, чтобы никто «не смел более под предлогом проповедей или занятий, будь то в церкви, публично или тайно, толковать Священное Писание или учить о религии, кроме как в школах при университете». Другими словами, Мария запретила проповедовать все радикальные и реформаторские учения. Утверждая, что не намерена никого принуждать, она, однако, делала одну зловещую оговорку — «до тех пор, пока с общего согласия не будут сделаны дальнейшие распоряжения».

Все же в некоторых кругах сопротивление возврату к старой мере могло быть поистине яростным. Некоторые проповедники, признанные в своем кругу благочестивыми, провозгласили истинной доктрину времен правления короля Эдуарда. Как и всегда, Лондон был центром религиозного радикализма. Когда один католический священник читал проповедь на Полс-Кросс, в толпе отовсюду стали раздаваться крики «Лжешь!» и «Прочь отсюда! Гоните его!». Затем в направлении кафедры полетел кинжал, и священнику пришлось поспешно ретироваться через расположенное неподалеку здание школы. Однако теперь европейские реформаторы, сделавшие столицу Англии своим домом, стали в спешном порядке возвращаться в Цюрих, Женеву или Страсбург. Колония валлонских ткачей, поселившаяся в Гластонбери, с радостью вернулась домой.

Были и другие случаи сопротивления. В Суффолке во время католической мессы подожгли церковь. Радикал по имени Томас Флауэр в ходе причастия выхватил из-за пояса деревянный нож и несколько раз ударил им проводившего церемонию священника. Вскоре реформаторам пришлось встречаться тайно; под покровом ночи они уходили в поля или на стоявшие у берега Темзы корабли. Епископ Лондонский Эдмунд Боннер был полон решимости уничтожить еретиков. «Да-да, — говорил он одному из них, — у вас целое братство, но я сокрушу его, уверяю вас». При герцоге Нортумберленде тайный совет приговорил епископа к пожизненному заключению в тюрьме Маршалси; вскоре он получил известность под прозвищем Кровавый Боннер за целенаправленную политику преследования реформаторов.

Еще один восстановленный на своем посту епископ, Стивен Гардинер, едва успел выйти из Тауэра, как столкнулся с еретиком. «Милорд, — сказал ему тот, — я не еретик, ибо то, что вы считаете ересью, есть наше служение Живому Богу».

«Боже милостивый! — заорал епископ. — Разве не говорил я вам, милорд заместитель, как узнать еретика? Они носятся со своим „Живым Богом“ так, словно есть Бог мертвый. Эти еретики только и знают, что твердить „Господь живет, Живой Бог правит, Господь Бог“ и ничего кроме „Бога“». В этот момент он снял шляпу и принялся лихорадочно тереть «переднюю часть головы, где один непокорный локон все время стоял дыбом». Последнее, что произнес епископ: «Уведите его! Это самый упрямый подлец, которого мне когда-либо доводилось встречать». С другим радикальным проповедником он расправился со словами: «Тащите этого взбесившегося шута прямиком в тюрьму». Архидиакон Вестминстера отличался не менее пылким нравом; споря с последователем арианства, в котором Сын Божий считается ниже Бога Отца, он плюнул узнику в лицо. Если слово «католик» в годы правления королевы Марии стало звучать как символ победы, то «протестант», напротив, превратилось в бранное слово.