В точности с тем же необязательным затруднением сталкивается любой, кто, отчаявшись дать определение чему-то столь сложному, как жизнь, решает определить кажущееся более простым понятие функции или телеологии. В какой именно момент возникает функция? Были ли функции у самых первых нуклеотидов или они располагали лишь каузальными силами? Проявляли ли кристаллы глины Кэрнса-Смита подлинные телеологические свойства или лишь действовали, «как если бы их проявляли»? Есть ли у планеров в мире игры «Жизнь» функция передвижения или они просто движутся? Не важно, как вы обоснуете ответ; интригующий мир функционирующих механизмов должен начаться с механизмов, которые «переступили черту» и, сколь бы отдаленным ни было ваше место в очереди, у «избранных» будут существовать, вероятно, лишь несущественно отличающиеся от них предшественники273.

Ничто достаточно сложное, чтобы возбудить подлинный интерес, не может обладать сущностью274. Дарвин распознал в этом антиэссенциалистском тезисе подлинно революционное эпистемологическое или метафизическое дополнение к своей науке; не стоит удивляться, что людям так нелегко его проглотить. С тех самых пор, как Сократ научил Платона (и всех нас) правилам игры в поиск необходимых и достаточных оснований, «определение терминов» представляется подобающим подготовительным этапом ко всякому серьезному исследованию, и это отправляет нас в бесконечное странствие в поисках сущностей275. Мы хотим установить границы; нам часто нужно устанавливать границы – именно так мы можем своевременно положить конец бесплодным изысканиям (или вовсе их избежать). Наши системы восприятия информации даже генетически запрограммированы на то, чтобы распределять отдельные объекты, претендующие на то, чтобы быть нами воспринятыми, по тем или иным категориям276, – удачное решение, но не вынужденный ход. Дарвин показывает, что эволюции безразлично то, что важно для нас; в реальном мире могут прекрасно существовать возникающие со временем фактические различия, между которыми зияют обширные пустоты.

Сейчас мы лишь бегло взглянули на особо важный пример этой характерно дарвиновской объяснительной программы, и нужно задержаться, чтобы закрепить эффект. Рассматривая процесс сквозь призму молекулярной биологии, мы станем свидетелями появления способности к действиям у первых макромолекул, достаточно сложных, чтобы «нечто делать». Это – не полноценная способность к действиям, не подлинно интенциональное поведение с очевидными причинами, обдуманное, взвешенное, основанное на сознательно принятом решении; однако это – единственная почва, в которой могут прорасти семена интенционального действия. В обнаруживаемой нами на этом уровне квазиспособности к действию есть нечто чуждое и отталкивающее – вся эта целенаправленная возня и суматоха – а дома-то никого и нет! Молекулярные механизмы выделывают свои поразительные – и, очевидно, превосходно задуманные, – трюки, и столь же очевидно, что они понятия не имеют о том, что делают. Рассмотрим описание деятельности РНК-содержащего фага, реплицирующегося вируса:

Нравится вам это или нет, в подобных явлениях – самая суть убедительности дарвиновской идеи. Безличная, нерассуждающая, действующая автоматически и лишенная сознания крошечная деталь молекулярного механизма – базовый элемент любой способности к действиям, а потому и смысла, и сознания, и Вселенной.

С самого начала тот, кто нечто делает, рискует поступить неверно, совершить ошибку. Наш лозунг мог бы звучать так: не ошибается тот, кто не действует. Первая из когда-либо совершенных ошибок была «опечаткой», допущенной при копировании погрешностью, позднее открывшей возможность для создания новой микросреды (или адаптивного ландшафта) с новыми критериями, позволяющими отличить правильное от неправильного, хорошее от дурного. Такая «опечатка» названа здесь ошибкой лишь потому, что есть связанные с ней риски: в худшем случае – прерывание линии воспроизводства или снижение способности к репликации. Все это – материальные последствия, различия, существующие вне зависимости от того, наблюдаем ли мы за ними и размышляем ли о них; однако они все меняют. До этого момента не было возможности совершить ошибку. Что бы ни происходило, нельзя было сказать, что то, что происходит, правильно либо неправильно. До этого момента не было надежного, обладающего предсказательной силой способа занять позицию, с которой можно было бы указать на ошибки, а после любая ошибка, совершенная кем-либо или чем-либо, зависит от этого изначального процесса совершения ошибки. В действительности присутствует существенное давление отбора, побуждающее к максимально возможной точности процесса копирования генов и к минимизации вероятности ошибки. К счастью, абсолютное совершенство здесь невозможно – ведь будь оно достижимо, эволюция бы застопорилась. Это – Первородный грех в приемлемом с точки зрения науки обличье. Подобно своей библейской версии, он должен объяснять нечто: возникновение нового уровня явлений с особыми характеристиками (в одном случае умников, в другом – грешников). В отличие от библейской версии, это объяснение имеет смысл – оно не выдает себя за мистическую истину, которую надо принять на веру, а его следствия поддаются проверке.