Полковник смотрел на хронометр; потом махнул:

– Пора.

Облачились в маски и прорезиненные накидки; дышать было трудно, хрип гудел в гофрированной трубке, словно в хоботе простуженного слона; стёкла сразу запотели на морозе. Мне и без того пришлось тяжко: очки не помещались под маской, так что шёл я почти наугад, поминутно спотыкаясь.

Прикомандированные ветеринары фиксировали поражения и смерти; животные погибли не все, многие бились в конвульсиях, стонали совсем по-человечески.

Я присел возле тела собаки: она вдруг очнулась и стала тыкаться в мою руку, размазывая вытекшую из пасти пену по перчатке. Я содрал мокрую резину, принялся гладить и утешать:

– Потерпи, моя хорошая. Потерпи.

Подошедший ветеринар глухо пробурчал в маску:

– Николай Иванович, вы чего это? Обречена. Мучается только.

Я встал. Выковырял из-под балахона наган. Навёл ствол.

Она смотрела на меня, будто ждала. Будто просила.

Я не выдержал взгляда. Зажмурился и выстрелил.

Позёмка мела; люди в нелепых балахонах, похожие на чумных докторов Средневековья, бродили среди страдающих зверей. И стреляли, стреляли…

* * *

Рождество 1915 г., Петроград

Тарарыкин закончил читать. Сложил исписанные листы обратно в толстую папку, аккуратно завязал тесёмки. Снял очки, потёр красную переносицу. Всунул лапищи в седые волосы, торчащие разлохмаченным кустом.

– Любопытно. Очень любопытно. Безумная идея и в то же время… Впрочем, всё гениальное поначалу кажется безумным.

– Олег Михайлович, что же тут гениального? Опытам хирургов по анестезии несколько десятилетий, и…

– А вы не перебивайте, Николай. Замысел выдаёт – ну хорошо, не гениальность, но талант – несомненно. И говорит о вашем человеколюбии, сравнимом, пожалуй, с таковым у великих гуманистов века восемнадцатого. Забытом теперь, а жаль. Чаю?

– Не откажусь.

Я вытянул ноги и откинулся на спинку кресла. Утром прибыл из Москвы, восемь часов в Комитете, сейчас у Тарарыкина – день получился очень длинным. Хотелось уже домой, отоспаться.

Олег Михайлович поставил на стол поднос: чашки, сахарница и молочник, заварной чайник – всё было разнокалиберным, остатки совершенно разных сервизов. И два стеклянных сосуда – мензурка на четверть литра и роскошный хрустальный бокал, презрительно бросавший блики на захламлённый, заваленный рукописями, книгами, геологическими образцами и деталями неизвестных механизмов стол. Этот бокал сиял неуместно, словно принц Уэльский среди бродяг под Лондонским мостом.

Тарарыкин пробормотал:

– Где-то ведь был…

И принялся копаться в шкафу, перекладывая обломки доисторических костей и чашки Петри с разноцветным осадком неизвестного происхождения.

Достал наконец бутылку. Вытер рукавом халата пыль. Налил, бокал придвинул мне.

– Настоящий, французский. Довоенный.

– Вы же не пьёте.

– По восемьдесят миллилитров можно. За ваш успех. Как там у Беранже?

– Может, так и назвать ваш прожект? «Золотой сон»?

– Слишком претенциозно. И вообще пить за сырую идею – моветон. И плохая примета.

– Хорошо, тогда выпьем за Рождество. Я, скорее, агностик, но праздник и вправду чудесный. Прозит!

Точно! Сегодня ведь Рождество. Я глотнул великолепного коньяку; кровь сразу заспешила, забурлила горячей струёй. Предложил:

– А если назвать «Кот Баюн»? Или «Гребень Финиста»?

Тарарыкин улыбнулся:

– Весьма неплохо. Патриотично, так сказать: корни, почва, брюква и лапти.

Я расхохотался. Допил коньяк, подставил бокал для новой порции и спросил:

– За что вы так не любите славянофилов?

– Я их обожаю, как и всех милых, но не отягощённых интеллектом зверьков, подобных котятам. Если уж брать сказки, то мне больше нравится такое название темы, как «Веретено». Как в «Спящей красавице» Шарля нашего Перро, реверанс союзникам.

– А вы ведь ярый западник, любезный Олег Михайлович.

– Отнюдь. Просто Россия – это часть Европы, хотим мы этого или нет. Думаю, будет разумным представить начальству несколько вариантов названия на выбор.

– Не рано ли? Очень сырой материал. Всё на бегу, в гостиничных номерах, в поездах, наспех. Стройки, проекты, оборудование – голова кругом. Подрядчики, масленые рожи, так и норовят приписать или подсунуть негодные материалы.

– И тем более вы – молодец, что не забываете науку в этой круговерти. Когда вы ухитряетесь? Вы спите вообще?

– Урывками. И на совещаниях, ха-ха.

Тарарыкин усмехнулся.

– Наслышан, как вы в Перми чуть купца первой гильдии не пристрелили во время совещания. Кстати, ваш доклад про блиндированные машины для преодоления насыщенной обороны дошёл до Ставки. Скажу по секрету: доложен на самый, – Тарарыкин ткнул пальцем в потолок, – самый-самый, просто невообразимый верх. И был высочайше одобрен к рассмотрению.

– Славно. Ну что же, спасибо вам, Олег Михайлович, за поддержку и гостеприимство, мне пора. И да, я настаиваю: вы должны быть соавтором. Привести «Веретено» в порядок, проверить формулы и расчёты, получить рецензии медиков и физиологов мне одному не под силу.

– Добро, как говорят на флоте. Заметьте: вы всё-таки согласились на «Веретено»! Это хитроумная взятка?

– Скорее, дань уважения. Хотя, как говорят любезные моему сердцу и нагану подрядчики: «Не подмажешь – не поедешь».

* * *

На улице мело; я топтался в прихожей, разматывая башлык. Когда повернулся – тётя Шура вдруг прижалась к шинели в мельчайших капельках тающих снежинок, замерла. Прошептала:

– Так соскучилась по тебе, мальчик мой.

Я с удивлением подумал: какая она стала маленькая, мне едва по грудь. Смотрел сверху на розовую кожу, просвечивающую сквозь поредевшую седину; тётка теперь была похожа на воробьёныша, крохотного птенца – уязвимого, дрожащего. Хотелось спрятать в ладоши, отогреть дыханием…

– Метёт знатно, а в Казани вообще сугробы в человеческий рост. Там, в чемодане, гостинцы, – бормотал я всё подряд, чтобы маскировать смущение от внезапного прилива нежности.

– Коля! Мой тёзка приехал! – кричал белоголовый, тыкался в бок, теребил темляк шашки, пытался обнять.

Дарья стояла, опершись на косяк, кутаясь в лёгкую паутинку-шаль. Глаза её лучились. Склонился поцеловать узкую руку, распрямился – взгляды встретились, и замерло дыхание – одновременно у нас обоих.