Ночь тянулась бесконечно долго. Спертый воздух, невозможность вытянуть ноги, чтобы не побеспокоить других…

Темные стекла узенького окошечка под самым потолком уже начали бледнеть, когда Степаненко, совершенно измученный, впал в короткий сон…

Утром началась проверка. С шумом, грохотом работники ИВС ввалились в камеру, ударами сапог и руганью поднимали людей, строили в коридоре. Потом вызывали по списку и по одному выпускали во внутренний двор. Вскоре в камере остались лишь азербайджанцы, которых привезли вчера вечером. Среди них был и Степаненко.

На азербайджанцев составили список, стали вызывать по очереди. Некоторые из азербайджанцев возвращались, растерянные, злые, некоторых отпускали.

Степаненко уселся на длинную, вмонтированную в цементный пол скамейку, и в ожидании своей очереди стал слушать оживленный разговор сокамерников. Из отдельных слов, произнесенных по-русски, понял, что торговцев фруктов в основном брали за то, что те не имели лицензии на право торговли или накладных на товар. От каждого из них требовался откуп. Был ли это на самом деле административный штраф за нарушение правил торговли, или завуалированная взятка, Степаненко не знал.

Вскоре торгашей перебрали всех. В камеру вошел здоровенный старшина-детина со списком, оглядел задержанных.

Из русских, кроме Степаненко, было только двое задержанных в пьяном виде хулиганов. Взгляд старшины остановился на Степаненко.

— Ты, — сказал он, подозрительно понюхав воздух. — На выход.

У Степаненко шевельнулась слабая надежда, что его выпускают. Это придало ему сил, и он, изо всех оставшихся сил скрывая, что ранен, поднялся и сделал несколько неуверенных шагов к двери.

— Что с ногой? — спросил охранник.

— Да так, — сказал Степаненко. — Ничего серьезного.

— Били вчера, — вступил в разговор один из азербайджанцев.

— Мало вас бьют, раз сюда едете, — послышалось в ответ. Степаненко поковылял впереди старшины, направляясь к распахнутой наружной двери, но не тут-то было.

— Куда! — рявкнул старшина. — К капитану, в дежурку.

Дверь в дежурку оказалась рядом.

— Фамилия, — сурово спросил дежурный капитан с распухшим ячменем на левом глазу.

Этот вопрос Степаненко имел в виду. Еще ночью Максим думал о том, как ему назваться.

— Потапов! — ответил он. — Петр Петрович!

— Что ты делал, Петр Петрович, на рынке? Почему валялся пьяный как свинья? Сколько выпил?

Степаненко опустил глаза. Он понял, что вчерашний милицейский наряд оформил его как пьянчугу. Раз они не знают, кого задержали, есть вероятность того, что его все же отпустят. Но как скрыть, что он ранен и что рана пулевая?! Он уже не то что ходить — стоять не мог.

— Больной, что ли? — спросил капитан. Он кивнул старшине и тот нагнулся к его уху. Они о чем-то пошептались.

— Короче, — сказал капитан после консультации. — Посидишь, выздоровеешь и аувидерзеен! Кто там еще? Тоже больные? Знаем, какой болезнью… Может, опохмелить их? — коротко заржал он.

На собственных ногах Степаненко возвратиться в камеру уже не мог. Надзиратели приказали двум азербайджанцам помочь ему доковылять до нар. Уже это было хорошо — на правах больного он может лежать.

— Ему нужен врач! — стали требовать азербайджанцы у заглянувшего в камеру старшины. — Ему нужен градусник, таблетки, вата!..

Тот ничего не ответил.

Степаненко, чтобы хоть как-то отвлечься от боли, пытался анализировать ситуацию.

Итак, майор ФСБ Максим Степаненко под подложной фамилией, с пулей в ноге очутился в изоляторе временного содержания Арсеньевского УВД.

Степаненко никогда не попадал в такие передряги, не выступал в качестве арестанта, но о порядках изоляторов временного содержания был наслышан и вот теперь испытывал их на собственной шкуре. Да, одно дело знать о чем-то понаслышке, другое — испытать беспредел на собственном опыте.

Из задержанных хулиганов в камеру вернулся один. Прежних обитателей камеры держали под открытым небом, пока другие арестованные подметали камеры, кое-как вычищали их.

Ближе к обеду Степаненко повели в санчасть — так называлась комнатка, где задержанным оказывалась медицинская помощь.

«Ну, товарищ майор, — сказал он сам себе, — держись. Сейчас тебя раскусят».

Врач, молодая и приятная женщина, едва взглянув на Степаненко, брезгливо поморщилась и ледяным голосом приказала лечь на кушетку.

«Ого, — подумал Степаненко, — какое красивое и, что странно, знакомое лицо».

Врач осмотрела ногу, и ее слова прозвучали как приговор:

— Это пулевое ранение.

Раздались шаги. Это один из надзирателей, сопровождавший Степаненко, выскочил в коридор сообщить о факте пулевого ранения дежурному капитану.

— Лягте на живот, — приказала женщина-врач. В голосе ее по-прежнему звучали металлические нотки.

Степаненко видел, как ее рука ухватила со стерильного подноса блестящий зонд. Вот она сунула зонд в рану. Степаненко почувствовал раздирающую боль, сжал зубы. Боль стала невыносимой, и у него вырвался невольный стон.

— Больно?! — обронила врач.

— Весело! — процедил сквозь зубы Степаненко. Он чувствовал: зонд идет по ране, добираясь до пули.

В это время вошел дежурный капитан.

— Что, подранок?

Вероятно, врач кивнула. Капитан присел и заглянул Максиму в лицо. Видимо, цвет лица не на шутку встревожил капитана.

— Может, в городской госпиталь, а? — шепнул он врачу. — В операционную? Наркоз там, а? А то чего доброго, ласты склеит…

— Не склеит, — послышался голос женщины. — Вытерпит…

«Ах ты сука, — подумал Степаненко, дернувшись, когда врачиха вытащила зонд из раны, — молодая холеная сука. Тебе наплевать на человеческую боль…»

Тем временем «сука» взяла узкие щипцы с маленькими зубчиками на концах, окунула их в банку с какой-то жидкостью, продела в отверстие раны и стала вводить их все глубже и глубже.

Дикая, нестерпимая боль пронзила икру, разлилась по всему телу, ледяной волной ударила в мозг. Степаненко застонал, потом стон превратился в рычание.

— Потерпите, больной, неужели вам так и в самом деле больно?

Но что такое настоящая боль, Степаненко понял тогда, когда врачиха стала ковырять щипцами в ране, пытаясь уцепиться зубчиками за пулю. Он закусил руку и терпел, пока не услышал, звяканье чего-то металлического о никелированный таз.

«Пуля! Слава богу…»

Но худшее все-таки было еще впереди. Врач тонким пинцетом с зажатым в нем тампоном, пропитанным какой-то желтой и шипящей гадостью, стала протыкать рану на всю глубину. Степаненко казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Нога сама сгибалась в колене, но врачиха голосом, полным уверенности в правильности того, что она делает, твердила: