Где-то там, на пригорке, стоял полуразрушенный, изъеденный временем столб — тот самый камень, который тысячи лет назад называли Скрижалью просветления. Пурусинх повернул голову и, действительно, разглядел на вершине пригорка священный камень. Он стал чуть ниже или, быть может, его затянуло высокой травой, но это был именно тот камень Ашмара, который никто не мог прочесть, и поэтому он научился читать себя сам. Разумеется, это происходило в другом сновидении, но теперь казалось, что сон этот никогда не прекращался.

Пурусинх, взобравшись на пригорок, вновь прикоснулся к камню, который когда-то с ним говорил. Ему захотелось еще раз услыхать тот всепроникающий голос мудрого йогина. Но камень молчаливо глядел вдаль — туда, где море сливалось с небесами. Некогда он сам был делением времени — той йугой и ви-йюгой, разделявшей и соединявшей эпохи.

— Теперь я тебя читаю! Да, теперь я тебя читаю, Ашмара, хоть все письмена давно стерлись на твоем теле, — сказал камню ягуароподобный Пурусинх.

— Ты разговариваешь с камнями? — с некоторым сарказмом спросил Джанапутра, наблюдая за престарелым ягуаром.

— Обычно камни не нарушают обет молчания, и все же они, бывает, открывают нам то, о чем уж никто не может поведать. Когда-то по нему определяли переход от одного годового цикла к другому, от одной эпохи к другой. Возможно, это прозвучит странно, но утро нового дня и начало каждой йуги древние риши связывали не с востоком, а с югом, потому что они пришли сюда со склонов Северных гор, где солнце восходит раз в год и только на юге, а дни и ночи длятся по полгода.

— Дни и ночи богов, — вспомнил Джанапутра. — Именно так гласят предания!

Пурусинх обратился к просветленному грифу:

— Благодаря тебе, Гуаттама, многое прояснилось и стало понятно. Но здесь, у этого камня, мы должны с тобой распрощаться. Дальше наш путь лежит еще южнее, на остров Аирват, с которого еще никто не возвращался.

— Если никто не возвращался с Аирват-двипы, то каким образом в город Нагарасинх попала табличка риши Девиантара? — задал вопрос Гуаттама, предвидя удивление ягуара и царя Джанапутры.

— Откуда тебе известно про Девиантара? — расширил глаза Джанапутра. — Так ты и был тем торговцем, который продал табличку темному магу?

Просветленный гриф невозмутимо опустил глаза. Он понимал, в каком смятении сейчас находится царь Джанапутра, и решил рассказать все, что знал о риши Девиантаре и его пророчествах.

— Мой отец был брамином острова Аирват, — стал рассказывать Гуаттама. — По истечении семи тысяч и девятиста циклов после кончины маха-риши он отправил меня в город Нагарасинх вместе с посланием на каменной табличке. Так я сделался владельцем лавки, ожидая того, кто сумеет прочесть эти надписи. Такова была воля маха-риши. Он знал, что свет запредельной истины будет угасать в этом мире, и скоро все люди совершенно исчезнут из него. И тогда наступят нечестивые времена, шамбда-раджах будут править под четырьмя лунами — цари, которые являются таковыми лишь на словах. Однако риши Девиантару было также известно о том, что спустя восемь тысяч циклов в роду Раджхаттов появится человеческое дитя. Поэтому он приказал запечатлеть послание к человеку, которое вызвались оберегать брамины Аирват-двипы.

— Но почему ты не отнес послание верховной жрице Нагарасинха? Почему ты помог темному магу Нишакти осуществить задуманное? Разве не видишь, к каким последствиям это привело?

— Хранители Аирват-двипы никому не помогают, они только сопровождают предначертанное. Нам запрещено разглашать сокровенную тайну, какие бы предлоги для этого ни возникали.

— Даже ему? — Пурусинх взмахнул когтистой рукой на обескураженного наследника Раджхаттов. — Разве не о нем пророчествовал маха-риши, к чему такая секретность? Или у вас на примете есть кто-то еще?

Гриф вытянул шею, уголки его клюва стали жестче. Он с невероятным упрямством стал убеждать, что не только последние события, но и события целой эпохи не могли развиваться иначе:

— Восемь тысяч циклов, должен заверить, это немалый срок. Пустыни покрылись лесами, великие реки потекли в обратном направлении. Древние города сравнялись с землей. Более сотни поколений сменилось за это время, — непреклонно перечислял Гуаттама. — Народы, едва владевшие членораздельной речью, достигали неслыханного могущества, воздвигали храмы, выкрадывали чужие святыни, насиловали тех, кто был прекраснее телом, выше разумом или душой. Низшие провозглашали себя высшими, порабощали другие расы, развязывали войны. Как сохранить, как можно уберечь от всего этого безумия хотя бы одну живую душу?

Расстегнув петлицы на царской курте, Джанапутра отошел в сторону и сел на землю. Он обхватил свою голову руками, потому что не знал, не видел никакой возможности остановить этот кровавый водоворот событий, невольной частью которого являлся он сам. Ведь в нем самом тоже обитали частицы всех тех бесчинствующих джива-саттв. Он был связан с ними узами кровного родства. Если бы все его предки обладали высшими качествами, были бы добродетельны и честны, он бы не появился на свет — всех его прародителей давно бы уничтожили существа более беспощадные, более алчные и жестокие. Несомненно, все эти сущности могли плодиться и размножаться только посредством обмана, корысти, насилия и злодеяний. Во всем подлунном мире не было и не могло быть ни одной совершенно чистой души! И уж тем более, не могла такая душа появиться в царской династии.

— Мир людей, он такой же, не правда ли? — сказал Джанапутра первопредку ягуаров, отерев слезы на глазах. — Нет никаких праведных народов, нет никакой швета-локи.

Тяжело вздохнув, Пурусинх присел рядом с ним и обхватил за плечи пятнистой лапой.

— По правде говоря, Джанапутра, мир людей еще хуже. Здесь, в подлунном мире, зло благороднее, оно не лишено чести и хотя бы способно признавать себя злом. В мире людей все сложнее. Там самые кровожадные звери без чести и совести считаются людьми, имея лишь оболочку человека. Возможно, тот мир людей теперь правильней называть миром зверей, а не людей, ибо там сейчас безраздельно правит зверь.

— Да, правит зверь, — по-стариковски согласился с ним Гуаттама. — Изредка я вижу во сне мир людей, хотя и не могу припомнить детали.

— Постойте-ка, и мне привиделся такой сон, — отозвался Джанапутра. — Кругом двигалось так много непонятных картинок, человеческих тел, но это были не настоящее люди, а иллюзии, такие похожие на людей… иллюзии людей.

Царь Джанапутра, просветленный гриф Гуаттама и Пурусинх непроизвольно переглянулись. Каждый из них воспринимал мир людей по-своему. Для одного — это был миф, придуманный древними мудрецами, для другого — очередная иллюзорная вселенная, для третьего — потусторонняя реальность, откуда в его сновидение вселялись мыслеобразы джива-саттв. Тем не менее, именно это различие их странным образом объединяло. Во всем происходящем