Фёдор понимал, что Годунову донесут на него, но что случилось — то случилось. Все эти дни его преследовало ощущение нереальности происходящего из недели в неделю, из месяца в месяц: моления принять царство, многочисленные крестные ходы, стенания доверчивых людей, притворные слёзы, льстивое угодничество патриарха Иова — от всего этого хотелось скрыться.

Не спасало и Коломенское. Доброхоты присылали за Фёдором. Как боярин он обязан был принимать участие в торжественных церемониях. А он говорил себе, как покойный родитель: «Дьяволом всё это насевается, и тьма мрака закрывает очи людей».

Фёдор ожидал, когда же рассеется мрак. Насмешка над происходящим была его единственной отдушиной. Лицемерие высоких священных лиц его особенно поражало. И это епископы? Это архиереи и архимандриты? Наёмники. О, какая тьма ослепляет их разум! Не эта ли их слепота и лесть без меры сделали Годунова дерзающим на царство? Забыли, что в народе его называют «мужем крови» и «царём Иродом», все его злодейства отпустили ему, как бы ничего не зная.

Позже Фёдор отречался от этого скорого и сурового суда, вспомнил, что покойный родитель учил его высказывать суждения осмотрительнее. Всё на земле надлежит понимать как исполнение Божьего суда. Если бы Бог не захотел допустить случившееся, разве удалось бы Годунову бесстыдно и хищнически вскочить на царство? И прав ли он, Фёдор, навлекая на себя гнев сего хищника, ставшего неисповедимыми судьбами помазанником Божиим? Не учил ли его Никита Романович приноравливаться к сему миру? Ежели не можешь сие делать, как хочется, делай, как другие — что доступно делать, дабы спастись в юдоли! Или не согласился Никита Романович выдать свою единокровную дочь за родича всесильного тогда правителя — Ивана Годунова? И кто кинет камнем в князя Дмитрия Шуйского, женившегося на младшей дочери Малюты Скуратова — Екатерине?

Но в те дни эти разумные доводы не приходили в голову Фёдора Романова. Он был суров и непреклонен в своих мыслях и, осудив даже родственников своих — князей Сицкого и Черкасского, снова удалился на житьё в свои коломенские палаты. Случилось это после одного кощунственного деяния, виновником которого был царь Борис.

Кощунство было совершено в Успенском соборе. Как отметили летописцы, царь Борис, научаемый своими льстецами, повелел снять печать с гроба святого Петра-митрополита и положить в золотом ковчеге в раку к святым мощам русского первосвятителя хартию о своём избрании, скреплённую подписями подданных, начиная с синклита. Чему воздавал такую честь царь Борис? Всенародной ли присяге или этой хартии — ненадёжному утверждению своего лукавства?

Фёдор вспомнил слова присяги. Сколько в ней мелочной подозрительности! Какая дьявольская уверенность в силе волхвования, какой унизительный страх за свою жизнь! Какой государь какой державы мог бы умалить себя до такой постатейной предусмотрительности в измышлении неведомых бед, заведомо дурно думать о людях, подозревая их в злом умысле! И он, гордый своим достоинством Фёдор Романов, поставил свою подпись под этой постыдной хартией.

Вот слова подкрестной записи, которые многими были восприняты как поругание душе: «Мне над государем своим царём, и над царицею, и над их детьми, в еде, питье и платье и ни в чём другом лиха никакого не учинить и не испортить, зелья лихого и коренья не давать и не велеть никому давать, и мне такого человека не слушать, зелья лихого и коренья у него не брать; людей своих с ведовством, со всяким лихим зельем и кореньями не посылать, ведунов и ведуний не добывать на государственное лихо. Также государя царя, царицу и детей их на следу никаким ведовским мечтанием не испортить, ведовством по ветру никакого лиха не насылать и следу не вынимать никаким образом, никакою хитростию. А как государь царь, царица или дети их куда поедут или пойдут, то мне следу волшебством не вынимать. Кто такое ведовское дело захочет мыслить или делать и я об этом узнаю, то мне про такого человека сказать государю своему царю, или его боярам, или ближним людям, не утаить мне про то никак, сказать правду, без всякой хитрости; у кого узнаю или со стороны услышу, что кто-нибудь о таком злом деле думает, то мне этого человека поймать и привести к государю своему царю или к его боярам и ближним людям вправду, без всякой хитрости, не утаить мне этого никаким образом, никакою хитростию, а не смогу я этого человека поймать, то мне про него сказать государю своему царю или боярам и ближним людям».

Царь Борис, убивший всех, кто мог бы спорить с ним о троне, ныне трусливо опасался даже ослеплённого им татарского царя Симеона: «Царя Симеона Бекбулатова и его детей и никакого другого на Московское государство не хотеть, не думать, не мыслить, не семьиться, не дружиться, не ссылаться с царём Симеоном, ни грамотами, ни словом не приказывать на всякое лихо; а кто мне станет об этом говорить или кто с кем станет о том думать, чтоб царя Симеона или другого кого на Московское государство посадить, и я об этом узнаю, то мне такого человека схватить и привести к государю».

«Ежели Борис так боится старого слепого Симеона, то какие же чувства может он иметь к нам, Романовым, кровным родственникам покойного царя Фёдора», — думал Фёдор и в смертной тоске искал выхода.

Неожиданная встреча с царём Борисом подтвердила опасения Фёдора, что его семью подстерегают беды. Накануне он вернулся с охоты, освежённый душой и несколько успокоенный. Венчание Годунова на царство, крестные ходы, тканый платок, коим Годунов «грозил» удавиться, ежели станут понуждать его принять скипетр — всё это было где-то в прошлом. Таким же прошлым скоро будет воцарение Бориса. Всё — туман и комедь, и всё минёт по слову Божьему, одна правда останется.

Думать так было легко. Минувшие потрясения казались как бы и не бывшими. Но это обманчивое и неверное состояние души продолжалось недолго. Однажды Фёдор увидел из окна, как на коломенский двор въехала царская колымага, из неё вышли сначала человек в италийском платье, князья Мстиславский и Воротынский, затем показался Годунов в венце и бармах, и первые в синклите князья помогли ему выйти из колымаги. Рассмотрев всё это, Фёдор почувствовал щемящее внутреннее стеснение, понемногу переходящее в страх перед новым венценосцем. Зачем он пожаловал в Коломенское, где прежде не любил бывать? Ужели проведал о портрете и хочет сыскать какую-нибудь вину?

Словно подтверждая подозрения Фёдора, царь Борис остановил взгляд на окнах коломенских палат Романовых.

Первым порывом Фёдора было немедленно уехать из Коломенского, как бы не ведая о прибытии Бориса. Но вместо этого он, словно околдованный, смотрел, как царь что-то сказал Воротынскому и направился к романовскому крыльцу. Можно было успеть скрыться через тайный выход, но Фёдор продолжал стоять, пока дворецкий Ермол ай не вошёл в палату со словами:

— Государь Борис Фёдорович изволил пожаловать к вам...

Фёдор поспешил встретить нового венценосца у порога, распахнул перед ним старинные широкие двери и, бессознательно приняв вельможную выправку покойного родителя, почтительно склонился перед высоким гостем. Он первый раз видел его в царском венце и в бармах. На лице его было сияние власти.

— Спаси Господь тебя, государь, что не забыл своего боярина, пожаловал к нему. Буди здрав еси, Великий государь!