Очнувшись, он услышал, как брат Михаил заметил ему:

— Ты что же это, брат, невесел сидишь, точно монах? Ты, Фёдор, ещё заздравную не пил. Печаловаться после будешь...

Он налил в серебряную чашу брата рейнского, и они вместе со всеми выпили заздравную.

Младший Михаил — любимый брат Фёдора. Они и похожи между собой больше остальных братьев. Оба большеглазые, цыгановатые, с продолговатыми овалами лиц. В честь Михаила Фёдор и сына своего нарёк.

Вот он подсел к брату-«монаху».

— Слышь, брат, явится холоп Юшка — не вели отворять ему ворота... Отправь его назад к матери.

Он подозвал дворецкого и передал ему распоряжение хозяина, потому что сам Фёдор Никитич молчал, словно ещё не пришёл в себя. Дворецкий почтительно выслушал повеление. Он был в такой же ферязи, что и бояре, только сукно на ней поплоше и не шито золотом.

Гости вскинули глаза на Михаила Никитича. За что попал в немилость к нему Юшка? Сам взял его в свою свиту и нахвалиться не мог: разумен-де и в грамоте горазд. Брал его с собой на царские трапезы, хвастался, что Юшка умеет с достоинством вести беседу с самим патриархом. Замечен был самим царём: «Кто сей проворный молодец?» Бывал зван к столу Василием Щелкаловым, именитым главой Посольского приказа. Привечали его и в доме Басмановых. А в минувшем месяце Никитич-младший особо хвалил Юшку за храбрость при отражении набега стрельцов на подворье Фёдора Никитича.

Михаил Никитич читал на лицах гостей эти немые вопросы, да не охоч он был вести на пиру важные разговоры. Всему своё время...

Смутен, озабочен Фёдор Никитич: жена опечалила его своим рассказом о царице Марье... Теперь вот брат. Нехотя пил он заздравную и смотрел на Михаила. Никогда прежде не распоряжался брат на его подворье и тоже смутен лицом.

— Ты, брат, речи-то до конца веди... — произнёс Фёдор, следя глазами за Михаилом.

Ксения Ивановна подкладывала своему деверю кушанья на блюдо и строго смотрела на мужа: не велела ему более спрашивать. Она первая догадалась, чем озабочен Михаил Никитич. Перед глазами так и стоит злое лицо царицы Марьи. Видно, до царя дошли нелепые речи Юшки. Но боярыня Ксения не знала всего. Юшка-то по наущению дьявола сильно дерзок стал. Многие в свите Михаила слышали, как Юшка сказал, когда приближались к царским хоромам: «Всё это мне по праву принадлежит». А когда на праздник шли поклониться царским гробам, Юшка произнёс возле могилы Ивана III: «Душа трепещет, когда я приближаюсь ко гробам моих славных предков. Я чувствую, как их державная кровь струится в моих жилах... Они ждут, владыки земли Русской, чтобы я отвоевал наследный трон». Его слушали с насмешкой, как слушают скоморохов, и, видимо, довели те речи до царя Бориса.

— Ты волен привечать своего скомороха особо, — сказал Михаил Фёдору. — А я велел отставить его и не показываться мне на глаза, дабы обо мне не говорили: «Не сумел с доброй славой прожить и верно государю служить».

Фёдору было горько слушать брата, и весь он как-то сник. А прежде какая удаль молодецкая была в его быстром взгляде... Осторожный Иван Никитич советовал ему: «Не гордись своими удачами. Счастье переменчиво...»

Помолчав, Фёдор произнёс:

— Обсуждать твои слова излишне. Наш дом всегда честно служил величию трона русского. Кто посмеет открыто высказать нам ненависть и угрозы? А злые люди всегда были також и среди вельмож. Помнишь, как незабвенной памяти отец наш Никита Романович говаривал: «Зло надо перетерпеть, ибо зло найдёт погибель в себе самом. Всё в воле Божией».

— Будем жить, как можется, коли нельзя, как хочется, — вставил своё словечко Иван Никитич. — Тебе зло творят, а ты умом его одолей.

Несчастный калека, он всегда оберегал своих братьев и был им за няньку.

— У меня спокойная кровь. Она не вскипит от обид, — с достоинством отозвался Михаил. — Меня другое заботит. Дерзкие речи холопа — это не скоморошьи погудки. А коли ему удастся взбунтовать чернь именем царевича Димитрия? Из Польши, нам враждебной, мигом слетится воронье. Даже думать о том страшно. Столь тяжкой опасности для нашей державы ещё не было в веках минувших.

Эти слова ошеломили присутствующих. Ксения Ивановна испуганно посмотрела на мужа.

— Слепой не увидит, глухой не услышит... — попытался шуткой смягчить слова брата Василий Никитич.

— О какой опасности ты говоришь, окольничий? — отозвался князь Сицкий. — Кто так напугал тебя?

— Большое несчастье может пройти и в маленькую щель, — заметил старый князь Борис Камбулатович. — Так говорили у нас на Востоке...

Эти слова словно кнутом обожгли Михаила Никитича.

— Боярам ли Романовым держать на подворье дерзкого холопа!

Но отчего вдруг смолкли голоса? Михаил, будто кто-то толкнул его в спину, оглянулся и ошеломлённо посмотрел на возникшего в дверях Юшку. Гневно и громко, так, чтобы слышал дворецкий Берсень, которому Михаил Никитич почему-то не доверял, он произнёс:

— Тебя, холоп, видно, сам бес водит. Когда надо — уходишь, и когда не надо — возвращаешься...

Он хотел добавить ещё что-то, но его резко перебил неприятно-звонкий голос Юшки:

— Ты пошто коришь меня, боярин? Я не затем пришёл к вам, чтобы служить холопом, Богу было так угодно. Положил я своё упование на Спасителя и Пречистую Богоматерь...

Эти слова в устах невзрачного низкорослого отрока хоть кому показались бы странными. Сколько дерзкой уверенности в голосе и какой бесовский огонь в глазах! Голова, покрытая короткими жёсткими волосами, слегка откинута назад, рот кривится готовой сорваться насмешкой.

«Ишь, как дьявол-то им вертит...» — думал Михаил Никитич, припоминая его неожиданные выходки, его умение подражать кому-то, кого-то передразнивать. Как-то доигрался до настоящей истерики. Захлёбываясь слезами, начал рассказывать, как злодеи едва не лишили его, царевича, жизни, но милостивый Господь спас его от Борисовой грозы, дабы не пресёкся на Руси корень царский. Потом особо подчеркнул, что имя его Димитрий по-гречески значит «двоематерен» — так оно и сбылось. Первый сын Иоанна по имени Димитрий, от царицы Анастасии, умер младенцем, второй, Марьи Нагой, хоть и претерпел от злодеев, да жив остался.

А сколько знал он историй из жизни «отца» своего — грозного царя! Начнёт рассказывать — откуда что берётся! Но Михаил Никитич ведал, откуда. Когда покойный отец Юшки, стрелецкий сотник Богдан-Яков Отрепьев, ехал со своими стрельцами по Москве — со всех сторон сбегались смотреть на него. Голос, осанка, словечки — даровое представление!

— Доблий отрок, доблий! — проговорила старая княгиня, мать Бориса Камбулатовича. — Велите накормить его!

Но Юшка и без того красноречиво поглядывал на стол, потом отошёл к двери, возле которой стояла покрытая платком дородная баба, о чём-то пошептался с ней, затем вопросительно оглянулся на хозяина. Тот разговаривал с гостями, словно Юшки здесь не было.