На следующее утро он проснулся разбитым, горько досадуя на самого себя. Встал поспешно, подстегиваемый чувством стыда, и с радостью воспринял в качестве наказания боль в спине, которая почему-то стала намного сильнее. Перемещаясь по дому в беспокойном ожидании приезда мадам фон Альтисхофер, он проверял и перепроверял, всели готово: список имущества завершен, все бумаги в порядке, банк заранее оповещен, встреча со Штигером состоится на следующий день. Значит, оставалось только сложить вещи. Все время прислушиваясь, не едет ли «дофин», он нетерпеливо взглянул на циферблат — одиннадцатый час. Почему же она не приехала? Пунктуальность всегда стояла особняком среди ее многочисленных достоинств. Он уже собирался воспользоваться телефоном, когда с невероятным чувством облегчения услышал ее шаги на гравийной дорожке. Раздался дверной звонок. Он сам пошел открывать.

— Вы пришли пешком. А я уже начал волноваться, почему вы опаздываете. Заходите же. Я возьму у вас пальто.

— Спасибо, нет. Я не зайду. Во всяком случае, только в вестибюль.

Он уставился на нее в недоумении, а она тем временем шагнула через порог. На ней был не обычный рабочий наряд, а выцветший коричневый костюм и шляпа берсальеров, в которой она отправлялась на прогулки. Но больше всего его изумило выражение ее лица, спокойное и решительное, заставившее его испугаться какой-то катастрофы и воскликнуть:

— Что случилось, Фрида?

Она ответила не сразу, немного погодя, глядя на него почти с жалостью своими замечательными желтыми глазами:

— Друг мой, несмотря на мое великое желание помочь вам, я решила, что не должна видеться с вами ни сейчас, ни когда-либо впредь.

— Что?! — От растерянности он едва мог вымолвить это слово. — Но почему? Вы обещали. Я рассчитывал, что вы уложите фарфор.

— Фарфор, — презрительно повторила она. — А зачем? Вам он теперь не нужен. Вы больше никогда его не увидите.

— Но я… Мне нужна ваша помощь и в другом.

— В таком случае я не должна ее предоставлять. — Не переставая сверлить его взглядом, она медленно покачала головой из стороны в сторону. — Мне и так слишком больно. Лучше, как вы говорите, оборвать все разом.

Наступила тишина, он все подыскивал слова, однако на ум ничего не пришло, кроме «почему», но это он уже говорил. Тогда она продолжила, с прежней торжественностью, словно предрекая судьбу:

— Друг мой, дорогой друг, мое чувство к вам, а оно гораздо глубже, чем вы подозреваете, увело меня в сторону. Я женщина и, как слабое существо, покорно решила помочь вам. Но вчера, на приеме, где собрались все ваши друзья, я увидела, что совершила ошибку, огромную ошибку. Мы все в смятении, все одного и того же мнения о вас.

— Премного всем обязан за их заботу, — пробормотал он, уязвленный, что послужил предметом обсуждения, — но я не понимаю, чем удостоился такой чести.

— Зато они понимают! — Ее слова хлестнули как бичом. — Все в один голос говорили о вас — человек всю жизнь работал, добился блестящих успехов, разбогател, обзавелся хорошими друзьями и прекрасным домом. И вот этот немолодой уже мужчина бросает все ради какой-то идеи, настолько дикой, что даже ваш мистер Стенч сказал со своей отвратительной улыбочкой, что вы откусили больше, чем можете прожевать.

— Я благодарен мистеру Стенчу и остальным, — язвительно произнес он, — но я сам знаю, что делать.

— Разве? Сейчас вы так заняты, так одержимы идеей отъезда, что не читаете и даже не слушаете новостей. Вчера мистер Стенч рассказывал нам — об этом только что стало известно, — что в другом городе, Калинде, который расположен очень близко от мест обитания вашего Уилли, орды этих самых дикарей, вооруженные горящими стрелами и ножами, ворвались в бельгийскую миссию и поубивали всех, кто был внутри. Но не просто поубивали, вначале изувечили, отрубив им руки. Мой бог, когда я думаю о ваших руках, таких прекрасных и чувствительных, которыми я всегда восхищалась, и представляю, как разбушевавшийся дикарь отрубает их топором, разве удивительно, что у меня, как и у остальных, сердце разрывается на части?

Он прикусил губу, нахмурился оттого, что в нем боролись неловкость и гнев. Гнев победил.

— Вы, кажется, забыли, что Уилли предупреждал меня о возможной опасности. Я полностью сознаю, насколько рискованно там жить.

— Я вам не верю.

— Вы обвиняете меня во лжи?

— Я обвиняю вас в намеренном самообмане.

— Если так, то мною движут самые высокие мотивы.

— Выходит, вы хотите стать святым мучеником, попасть под град стрел для разнообразия и, как Себастьян, заслужить впоследствии арфу и нимб. — Она презрительно сощурилась. — Я говорю в ваших интересах, когда пытаюсь…

— Бесполезно, — резко перебил он. — Вам меня не разубедить.

Они смотрели друг другу в лицо, выдерживая длинную и, с ее стороны, намеренную паузу.

— Итак, вы едете, — произнесла она наконец.

— Да.

— Что ж, поезжайте. Вы полностью ослепли и лишились благоразумия, вы просто сошли с ума.

— Благодарю вас.

Они поссорились, закатили настоящую сцену — сознание этого причинило ему острую боль.

— Вы утверждаете, что поступаете так ради великого идеала, чтобы исправить свою жизнь. Так вот, ничего подобного. Все это делается ради того, чтобы отправиться в постель с глупой молодой женщиной, религиозной фанаткой, которая вас околдовала, хотя в ней нет ни зрелости, ни общих с вами интересов. Эта простушка медсестра не отличит Боннара от больничной утки.

С побелевшими губами от подобных оскорблений, нанесенных с безжалостной силой, он возмущенно ответил:

— Вы говорите о молодой даме, которая станет моей женой.

— И в качестве таковой, что она, по-вашему, вам даст? Не обольщайтесь. Не страсть, ибо ею она не обладает. Эти набожные кумушки все сплошь бесполы.

Он поморщился.

— Для той страсти, — продолжала она, — что требуется вам, необходимо сильное, полное жизни тело. Ответная сила, которой у нее нет. Она амеба. Она уже привязана к своему Уилли, а вы для нее всего лишь образ отца. Кроме того, у вас есть сильный соперник. Она не сможет любить обоих — и вас, и Бога.

— К сожалению, я должен попросить вас уйти.

Она шумно дышала, сдерживая ярость, настоящая вагнеровская примадонна, с мощной фигурой, с огнем во взоре. Через секунду она вдруг успокоилась, стала холодна как лед.

— Хорошо, я уйду. Но не забывайте, я вас предупредила. И помните об одной важной вещи: если к вам вернется благоразумие, я по-прежнему в Зеебурге, по-прежнему ваш друг.

Он едва дождался, пока она пройдет по аллее, прежде чем громко захлопнул дверь. Он был разгневан, обижен, доведен до ярости, но самое главное, он только больше утвердился в своем решении. Как она посмела так фамильярно отзываться о нем с Кэти? Этого вкупе с возмутительным фактом, что для друзей он стал предметом злословия на последнем приеме, вполне хватило, чтобы его решимость обрела твердость стали, которую сначала расплавили, а потом выковали. Больше всего его задевало бесстыдное обвинение в адрес его будущей жены, заставившее на короткий миг припомнить ту ночь покорности. Образ отца, надо же, да еще это соперничество за ее любовь с Уилли и Богом — разве найдется более несправедливое, абсолютно бесстыдное, даже кощунственное обвинение? И все же эта ядовитая колкость глубоко засела в его душе, причиняя боль. Но самое плохое, хлопая тяжелой дверью, он еще больше повредил себе спину, и теперь, обвиняя Фриду во всех своих бедах, так как последняя неприятность случилась в основном по ее вине, он убедился, что и хромота усилилась.