Итак, в интеллектуальном плане Пушкин не только нуждался в Вяземском, но и в буквальном смысле слова заваливал его роскошными подарками — эпиграфами к своим произведениям («Евгений Онегин», «Станционный смотритель»; только из-за ссоры с Федором Толстым снял Пушкин эпиграф из Вяземского к «Кавказскому пленнику»), скрытыми и явными цитатами из Вяземского, восторженными отзывами о нем в письмах к нему и к другим адресатам, хвалебными заметками в прессе, поддержкой и одобрением всех его литературных начинаний, негласным запретом на критику Вяземского в его присутствии, посвящением «Бахчисарайского фонтана», наконец, приглашением в качестве действующего лица в «Евгения Онегина». Кто еще из друзей Пушкина был так щедро им одарен?.. Кто из русских писателей вообще получал такое количество комплиментов от Пушкина?.. Кому из своих друзей Пушкин писал так много и часто (сохранилось 74 письма Пушкина к Вяземскому — больше он писал только к жене)?.. Можно даже подумать, что Пушкин нарочно привязывал Вяземского к себе. Не льстил, но при каждом удобном случае давал понять, что творчество и дружба князя ему дороги.

В каком-то смысле, наверное, действительно привязывал. Пушкин понимал, что таких многогранных друзей, стоящих на одном с ним интеллектуальном уровне, к тому же почти ровесников, у него больше нет. Вяземский был нужен и интересен ему и как поэт, и как критик, и как журналист, и как издатель, и как историк, и как партнер в споре, и как светский человек, и как политический единомышленник. Пожалуй, в пушкинском окружении других таких разнообразных дарований не было: все прочие друзья ценятся Пушкиным, так сказать, с какой-то одной стороны.

С сердечностью сложнее. Вяземского было легко любить за что-то. Но, по всей видимости, ни за что Пушкин не испытывал к нему особенных чувств. «Ни за что» он любил Нащокина, лицейских друзей — Дельвига, Пущина, Кюхельбекера. Ни разу его взгляд на Вяземского не был отуманен слезой упоительного дружеского восторга. Отсюда и известные нам скептические отзывы Пушкина о Вяземском. Не желая ссориться с ним, он никогда не давал волю отрицательным чувствам в письмах к самому князю и лишь мельком выплескивал раздражение в устных отзывах, которые донесли до нас третьи лица. По этим отзывам довольно точно можно определить душевные качества князя, вызывавшие недовольство Пушкина, — неуступчивость, отсутствие гибкости, педантизм, «прозаический взгляд», сухость, склонность к учительству. Отдельный разговор — несходство их политических взглядов во время польского восстания 1830—1831 годов, об этом немного позже.

А Вяземский, его отношение к Пушкину?.. Вспомним взаимные посвящения. Пушкин — Вяземскому: «…залог нашей неизменной дружбы…». Вяземский — Пушкину: «…свидетельство приязни нашей…». Конечно, «приязнь» и «дружба» стоят достаточно близко, но все же расхождение красноречивое. Вяземский по отношению к Пушкину — безусловная, часто восхищенная приязнь, но вряд ли дружба.

Еще в 1815 году Вяземский оценил дарование Пушкина, услышав «Воспоминания в Царском Селе». С тех пор он неизменно отзывался о пушкинском творчестве очень одобрительно. «Стихи чертенка-племянника чудесно хороши»; «Пушкин читал мне своего Бориса Годунова. Зрелое и возвышенное произведение»; «Пушкин кончил шестую песнь Онегина. Есть прелести образцовые. Уездный деревенский бал уморительно хорош. Поединок двух друзей, Онегина и Ленского, и смерть последнего, описание превосходное»; «Убитого Ленского сравнивает он с домом опустевшим… Как это все сказано, как просто и сильно, с каким чувством» (похоже, эти строки были любимейшими у Вяземского); «Стихосложение в «Кавказском пленнике» отличное. Можно, кажется, утвердить, что в целой повести нет ни одного вялого, нестройного стиха. Все дышит свежестию, все кипит живостию необыкновенной»; «Не только читал Пушкина, но с ума сошел от его стихов. Что за шельма!»; «В поэме «Цыганы» узнаем творца «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана», но видим уже мужа в чертах, некогда образовавших юношу. Видим в авторе более зрелости, более силы, свободы, развязности и, к утешению нашему, видим еще залог новых сил»…

В личных письмах к Пушкину Вяземский тоже высказывает свой восторг вполне откровенно. Например, о «Цыганах»: «Ты ничего жарче этого еще не сделал… Шутки в сторону, это, кажется, полнейшее, совершеннейшее, оригинальнейшее твое творение». Или письмо от 6 сентября 1824 года: «Твое Море прелестно! Я затвердил его наизусть тотчас, а по мне это великая примета. Вообще стихи потеряли для меня это очарование, это очаровательство невыразимое. Прежде стихи действовали на меня почти физически, щекотали чувства, les sens[44]; теперь надобно им задеть струны моего ума и сокровенные струны души, чтобы отозваться во мне. Ты играешь на мне на старый лад. Спасибо тебе, мой милый виртуоз! Пожалуйста, почаще бренчи, чтобы я не вовсе рассохся! — Твое любовное письмо Тани: Я к вам пишу, чего же боле? прелесть и мастерство».

Эти похвалы, конечно же, звучат от всей души. Во многих случаях Вяземский первым среди русских критиков подавал голос в поддержку Пушкина, не особенно заботясь об аргументации, все время выделяя его из числа других русских поэтов, настойчиво подчеркивая, что именно Пушкину принадлежит ведущее место в литературе. Но все-таки отделаться от чувства, что во всех похвалах князя сквозит холод его ума, невозможно. Вяземский любил Пушкина как поэта. Но, скажем, любовь Жуковского к Пушкину была совершенно иной — теплой, доверчивой, восхищенной, радостной, — такова любовь матери к шалуну-сыну. Любовь Вяземского к Пушкину на этом фоне выглядит любовью критика, искренне расположенного к молодому быстрорастущему писателю…

О его ранней ревности к Пушкину — полушутливой, полусерьезной, впоследствии тщательно скрываемой — уже говорилось. Ревность эта несомненно была. Потом из души Вяземского ее вытеснила забота о Пушкине, забота старшего, умудренного жизнью брата о младшем — и нет сомнения, что Пушкину эта роль Вяземского была не особенно приятна. Если Жуковский имел полное право на учительскую миссию как в силу возраста, так и в силу гения и мудрого миролюбия, то Вяземский с его нравоучениями и частыми приступами душевной глухоты не мог не раздражать Пушкина. Роль друга-наставника Вяземский сохранял примерно до 1828 года, после чего тон отношений снова меняется — Пушкин уже «вырос», и Вяземский для него теперь коллега и единомышленник. По всей видимости, в 30-х годах отношения друзей ухудшились, но что послужило к этому поводом, не вполне ясно. Возможно, Вяземского оттолкнула политическая позиция, занятая Пушкиным в 1831 году; возможно, отчасти справедлив намек Нащокина на то, что Пушкину было неприятно «волокитство» Вяземского за Натальей Николаевной. Да и годы, заботы уже не располагали к частому дружескому общению — Вяземский обживался в столице, начинал служить и постепенно уходил из активной литературы, Пушкин занимался творчеством и семейными хлопотами. Они остались близкими приятелями, нередко навещали друг друга, случалось, и переписывались (оба жили уже в Петербурге, и в частой переписке необходимости нет), обменивались замечаниями творческого порядка. Но к роковой дате Пушкин подойдет в одиночестве. Вяземский найдет его поведение смешным и нелепым, не сможет и не захочет поддержать друга и тем самым резко уронит себя в глазах будущих поколений (хотя для того, чтобы верно оценить обстановку спустя сто с лишним лет, большим умом обладать не нужно…). Мы не знаем наверняка, кого сам Пушкин в последние дни видел в князе — бывшего друга, холодно «отвратившего лицо» и находящего поведение Пушкина странным, или же человека, посвященного не во все обстоятельства и потому неспособного сделать правильные выводы. Внешне между ними все оставалось по-прежнему. На смертном одре Пушкин пожал Вяземскому руку и произнес: «Прости, будь счастлив»…