— Это было бы замечательно, — сказал Симэн тем тяжеловесным тоном, который он считал ироничным, — если бы сэр Рэнальф Ститон заверил все наши банковские чеки. У нас нет денег, джентльмены. Мы не можем заплатить обслуге, актерам и отелю без кредита от Ститона. Все наши средства — это то, что у нас на руках. А хозяин Ститона — Голдфиш. Ему нужно выполнять приказы Голдфиша. И я уважаю его за это.

— Но завтра или послезавтра Голдфиш спросит, почему у нас нет отснятого материала, — сказал я. — Мы впустую потратим время, если будем уделять слишком много внимания этой телеграмме.

— Он никогда не был столь настойчивым.

— Вы просто никогда не понимали его, — холодно заметил я.

Таким образом, постепенно я смог успокоить шведа достаточно, чтобы он согласился ничего не сообщать остальным. Это вызвало бы ненужное волнение. Тем временем мы начнем снимать, как запланировано, на следующий день, с самого утра, когда солнце, восходящее над пирамидами, станет фоном для нашей первой любовной сцены с миссис Корнелиус.

Наша история должна стать реальностью! Мы с миссис Корнелиус появимся во вводной части как современные влюбленные, которых жестокость общества обрекает на разлуку. Мы встречаемся якобы в последний раз и обнимаемся под строгим разбитым ликом Большого сфинкса: я, Бобби Салливан, плейбой, очевидно, беззаботный и свободный от обязательств; она, Коллин Гэй, дебютантка, обрученная с честным сановником, чьему сердцу и репутации не хочет вредить. Потом зрители перенесутся примерно на три тысячи лет назад, в эпоху Царя-Мальчика. Теперь «Коллин Гэй», к несчастью, обручена с болезненным ребенком, которого она любит как брата и которому она предана. Я как новый молодой верховный жрец тоже верен Царю-Мальчику. Однако есть и другая, а именно Клеопатра-Эсме, которая также любит меня и готова погубить всю династию ради своих мелких целей. Когда Тутанхамона отравят — обвинят в этом, конечно, нас. Причина очевидна: наша почти не скрываемая любовь. Вольфу Симэну история показалась волнующей; он верил, что сюжет понравится аудитории, уставшей от его сексуальных комедий.

Сам Голдфиш знал, что эта картина может сделаться фильмом десятилетия, который упрочит его репутацию даже больше, чем «Муж индианки». Голдфиш лучше многих других понимал ценность твердой морали, когда эпическое самопожертвование, предпочтительно и главного героя, и главной героини, становится поворотной точкой в истории, в конце которой добродетель получает заслуженную награду.

Симэн все еще колебался. Профессор Квелч, который, несомненно, беспокоился о собственном гонораре, присоединил свой голос к моему, заметив, что только ему известны особые тайные места в пустыне, древние храмы и гробницы, которые лучше всего подойдут для съемок нашей истории. Сочетание подлинных мест действия, грамотного исторического подхода, сильного сценария и замечательных актеров с вдохновенным руководством Симэна должно привлечь обширную мировую аудиторию.

Симэн нуждался в аудитории. Его прежняя пессимистическая ирония больше не интересовала зрителей, которые вернулись к довоенному оптимизму. «Пламя пустыни» могло приобрести массовую популярность; это и требовалось режиссеру. Такой успех был его единственным желанием. Подлинное художественное откровение погубило карьеру Гриффита, но Симэн всегда думал о рынке. В следующие десять лет он мог бы сделать состояние на Лаше Ла Рю, Тиме Холте и Сансете Карсоне[398], на приключениях, которых хотела жадная публика. И Симэн очень хорошо понимал, к чему стремился!

Мы с Квелчем потратили весь остаток дня, убеждая Симэна и напоминая, что вся команда ждет только его сигнала, чтобы начать съемку. После еще нескольких порций джина он взял себя в руки и к шести часам потребовал общего внимания в небольшом конференц-зале, который мы наняли, чтобы обсудить предстоящую назавтра работу. Пришла даже Эсме, сидевшая в первом ряду в одном из своих самых очаровательных туалетов с кремовыми кружевами. Увидев ее, Симэн как будто оживился. Когда он обратился ко всем, объясняя наши обязанности и занятия, в его голосе звучала уверенность.

Должен признать, что иногда втайне почти терял сознание от тревоги, опасаясь краха всех своих устремлений. Действительно, к тому времени, когда ужин закончился, мне едва удавалось скрыть беспокойство. В обычных обстоятельствах кокаин — замечательное средство для восстановления равновесия, но тогда он не оказывал никакого эффекта. Я редко сталкивался с подобными ощущениями. Тревоги посетили меня гораздо позже, чем многих других. Мои детство и юность были почти свободны от такого рода волнений, и только после того, как я стал понимать свою ответственность за других, начались подлинные страдания. И потом я нашел только одно средство избавиться от них — достичь сексуального удовлетворения. То же самое испытывала и Клара Боу[399]. До недавнего времени неукротимая похоть помогала мне отделаться от всех страхов. Но после 1940 года я в основном пользовался услугами местных проституток с Колвилл-террас и Поуис-сквер. Они ничего не ждали от меня. Я ничего не ждал от них. Боль и только боль приносит привязанность к женщинам, которых мужчина использует для освобождения Зверя, как я это называю. В 1926‑м я еще не пришел к такому выводу, и, как только ужин закончился, я обратился со своим делом к Эсме. Тогда я мог совершенно свободно посетить ее комнату. Миссис Корнелиус вместе с Вольфом Симэном собиралась провести остаток вечера у сэра Рэнальфа Ститона. Эсме чувствовала себя нехорошо. Я сказал ей, что принесу кое-что, способное вылечить больную. Через некоторое время, как будто устав спорить, она согласилась принять меня.

К тому времени, когда я явился в комнату Эсме, я был готов отплатить своей возлюбленной за долгие месяцы неудовлетворенных желаний. Той ночью я не собирался щадить ее. И я обнаружил, что в ту ночь она и не ждала пощады.

JE LA PRIS SAUVAGEMENT! Elle pleurait, grognait, criait. Je la griffai jusqu’au sang. Je la mordis. Je la pénétrai et le sang coula encore. Maiscela ne suffit pas à me rassasier…[400]

Все прочее превратилось не в воспоминания — только во впечатления, которые со временем ускользнули от меня. Я снова сделал Эсме своей. На ней осталась моя печать. Теперь я видел в ее взгляде уважение. Ses yeux paraissaient de cuivre incandescent, sa chevelure luifaisait comme un halo de flammes, son corps etait couvert d’égratignures, d’empreintes laissées par mes dents et de marques voluptueuses…[401] И мои неприятности исчезли вместе с ее проблемами. Мы достигли взаимного освобождения. Я не сожалею ни о чем. Произошел акт конфирмации. Необходимо самому это испытать, чтобы понять. Очень жаль, что моей маленькой девочке после такого огромного напряжения утром снова нужно было работать. Когда мы садились в наемный экипаж, чтобы отправиться в отель «Мена Палас», где все собирались перед началом съемок, Вольф Симэн и О. К. Радонич посмотрели на нас с отстраненным любопытством, а миссис Корнелиус даже выразила явное неодобрение. Но все это меня не огорчало. Я — тот, кто следует за Повелителем. Я летаю подобно Ястребу. Я гогочу подобно Гусю. О владыка всех богов, избавь нас от бога, правящего проклятыми. Я обрел свою прежнюю силу и снова стал настоящим человеком. Я доказал, что управляю собственной жизнью, и намеревался и в дальнейшем сохранить над ней контроль. Меня не сбить с пути. Я не откажусь от своих амбиций.