4. Но люди XVIII в., раздраженные некоторыми абсурдными и оскорбительными пережитками, не поняли, что не все традиции являются оковами, что многие традиции представляют собой скорее рамки, что общество опирается на легитимность правительства, то есть на некий миф, и что нет ничего более трудного и опасного, как замена одного мифа другим. Англичане успешно осуществили эту замену, потому что традиции у них меняются крайне медленно и они долгое время сохраняли старые мифы наряду с новыми. Во Франции в период абсолютной монархии дворянские предрассудки и неравенство в отношении выплаты налогов были справедливо осуждены «прогрессом Просвещения», но во время ремонта крыши дома все же следовало бы сохранять его стены до тех пор, пока у нации не появится другая крыша, под которой можно будет приклонить голову. Монтескьё ясно видит опасность. В своем сочинении «О духе законов» он показывает, что ценность законов относительна, что она зависит от климата, обстоятельств, привычек, богатств. В расцвете своего творчества Вольтер выражал сходное мнение. Но другие современные им писатели чистосердечно полагают, что разум, действуя в пустоте сознания, смог бы возвести на голом месте идеальное построение. Их слабость, если сравнивать их с английскими (или, позднее, с американскими) мыслителями, заключается в том, что они никогда не участвовали в практических делах, хотя бы на местном уровне. А сила их состояла в том, что даже такой опыт делал их очень приятными для французов, которые, также лишенные права контроля, могли возводить только абстрактные конструкции. Если бы у них были, как у англичан, практические возможности изменить свои социальные институты, то они задумались бы о природе и результатах грядущего изменения. Но не было такого опыта, способного предупредить их о «противодействиях, которые могли внести существующие обстоятельства даже в самые желанные реформы». Мир дел «был не только им плохо знаком – он оставался для них незримым» (А. Токвиль). Итак, они были свидетелями споров писателей и только их и слушали, а потому, когда наступало время действовать, переносили «в политику все навыки литературы» (А. Токвиль). А такие навыки мало подходят для активных действий.

5. Влияние философов на нацию было особенно глубоким в период с 1750 по 1770 г. Два кружка боролись за двор и ум короля: кружок ультрамонтанов и реакционеров – кружок королевы, дофина и дочерей короля; и второй философский кружок – кружок маркизы де Помпадур, месье д’Аржансона, Шуазёля и де Мальзерба. Мадам де Помпадур, представительница буржуазии, которую ненавидело дворянство, фаворитка, которую поносило духовенство, нуждалась для своей поддержки в общественном мнении, то есть в писателях. А те надеялись, что маркиза поможет им победить «предрассудок», который стеснял ее не меньше, чем писателей. И она их действительно поддерживает. Это было то время, когда двор, защищая Вольтера, обеспечивает его прохождение в Академию (1746), когда салоны, в которых царили женщины невысокой добродетели, подобные мадам дю Деффан, мадам д’Эпине, мадемуазель де Леспинас, создавали общественное мнение; когда министры, как мы это увидим, защищают Энциклопедию от своей собственной полиции. Если бы Людовик XV был Фридрихом II или же Франциском I, то союз между монархией и философами против дворянского высокомерия и религиозной нетерпимости еще мог бы состояться. Но Людовик XV был слабым и ленивым. Он позволил парламенту продолжать вешать и четвертовать неверных. Вольтер принужден был напоминать, что все люди равно имеют право на справедливое правосудие, будь они протестанты, евреи или вольнодумцы. В знаменитых делах Каласа и шевалье де Ла Барра он обвиняет фанатиков и правительство, которое их поддерживает. Монархия упустила случай приобщить философов к защите трона.

6. И напротив, через издание Энциклопедии философы приобщили всю страну к защите своих идей. Поначалу Энциклопедия была проектом, предложенным книгоиздателями. Дидро, обладавшему, наряду с бурной гениальностью, основательными качествами редакционного секретаря, было поручено руководить этим начинанием. Он привлек к сотрудничеству Монтескьё, Вольтера, д’Аламбера – то есть все созвездие светил первой величины. Сначала цензура воспринимала эту работу как простой словарь, но вскоре проницательные умы поняли, что Энциклопедия старается заменить картину мира, сохранившуюся по наследству от Средних веков, на другую, которая была ньютоновским представлением о мире. Вселенная энциклопедистов уже не была созданной Богом для испытания человека. Авторитет уже не был основой истины. Достижения прогресса утверждали возвращение человека к природе. Эта доктрина была достаточно хорошо скрыта под формой обычной информации, но искушенный читатель мог легко ее обнаружить. В области политики Энциклопедия учила, что короли, чтобы сделать счастливыми своих подданных, сами должны обладать свободой в деле создания новых законов, основанных на разуме; что самым большим злом является неравенство социальных условий; что цель образования – приведение человека к естественной мудрости. Влияние Энциклопедии было огромно. Хотя это издание стоило девятьсот восемьдесят ливров и включало двадцать семь томов, на него было четыре тысячи триста подписчиков. Придворное дворянство и провинциальная буржуазия – вся элита Франции – могли найти в Энциклопедии необходимые им сведения. Она стояла в библиотеках замков и у многих деревенских кюре. Парламент и высшее духовенство неоднократно высказывали беспокойство, король приказывал конфисковать экземпляры, но сам глава полиции и директор книгоиздательства покровительствовали энциклопедистам. Накануне наложения ареста директор Мальзерб предлагал Дидро спрятать оттиски в своем собственном кабинете. Когда король искал сведения о составе орудийного пороха или рецепт губной помады, то мадам де Помпадур приказывала принести ему нужный том запрещенного труда. Король находил там то, что искал, и сожалел о наложенном запрете. Маркиза собирала некоторых энциклопедистов у себя. Она хотела сделать из Людовика XV короля философов. Но ей это не удалось. «Во Франции это немодно», – отвечал он с меланхолическим упорством. Но свойство моды заключается в том, чтобы меняться.

Жан Юбер. Ужин философов. Первая половина XVIII в.

Морис Кантен-Латур. Вольтер. Около 1736

Бенуа Луи Анрикез. Жан д’Аламбер. Гравюра с живописного оригинала Рене Жоллена Никола

7. Было бы ошибкой представлять себе энциклопедистов единодушной командой. Бюффон – великий натуралист, очень полезный соратник, но постоянно «не в ладах с равными себе» – вскоре отошел от дел. Д’Аламбер (побочный сын мадам де Тансен), академик, сотрудничал только на протяжении времени, необходимого для тесного сплочения коллектива. Атеисты Гольбах и Ламетри никогда не могли найти взаимопонимания с Вольтером, деистом и консерватором. Вольтер называл себя антиклерикалом, антикатоликом, но в политике его мораль была моралью действия, реалистической и оппортунистской, в чем он довольно тесно сходился с Дидро – другим представителем французской буржуазии, уже твердо занимающим свое место в обществе. Еще больше, чем Вольтер, отсутствием религиозности у большинства энциклопедистов был шокирован Руссо. Он олицетворял собой реакцию против рационализма и вольнодумства первой половины века. Он не восхищался так, как Дидро или Вольтер, «достижениями просветителей». Руссо порывал не только с традицией, но и с цивилизацией. Он доверял не разуму, а чувствам, эмоциям и в их расцвете видел добродетель. В политике он желал видеть общество, основанное на «общественном договоре», по которому люди добровольно соглашаются жить в соответствии с естественной моралью. Он не мог найти взаимопонимания с энциклопедистами, потому что «они были людьми науки, а он к ним не принадлежал». Но его теории глубоко трогали сердца. Ничто не утомляет так быстро, как распущенность. Сама ее доступность создает однообразие. Женщины сожалели о времени сильных страстей. Руссо предложил им «Новую Элоизу», заменив в иерархии положительных героев мужчину умного на мужчину чувствительного. Нужно признать, что он сильно изменил нравы своего времени.