— Вы что себе позволяете, придурки, мать вашу так, так и еще три раза наоборот?! Я вас, раздолбаев, законопачу так, что Магадан Сочами покажется. Вы у меня…

Кричать громовым голосом и ругаться виртуозным флотским матом, вызвавшим оторопь и удивление у наивных, круглоглазых, только что и умеющих старательно «окать» и неостроумно употреблять в дело и не в дело три известных слова аборигенов, Шестакову не составляло труда. Хорошо помнилась балтийская служба, да и учинять разносы директорам заводов и начальникам главков он тоже наловчился.

Это с рабочими и младшими итээрами нарком был сдержан и вежлив, а «командирам производства» спуску не давал, обучившись этой номенклатурной дипломатии у самого Орджоникидзе, который, как известно, в случае чего и рукоприкладством не брезговал.

— А ну пусти, сволочь! — он еще раз дернул рукой, освободился из ослабевших от растерянности пальцев милиционера, выхватил из внутреннего кармана удостоверение, махнул перед носом дежурного.

Удовлетворившись произведенным эффектом, уже спокойнее протянул его, раскрытое.

— Читай, деревня!

Дежурный прочитал. Дернулся инстинктивно, будто пытаясь неумело отдать честь. Забормотал что-то. Слишком силен был страх перед всесильным Центральным аппаратом, чтобы остались силы вспомнить, какие инструкции он получал, что там говорилось в областном циркуляре о всесоюзном розыске какого-то Шестакова.

Да и не одна такая ориентировка пылилась в ящиках стола, за год их накопилось незнамо сколько, где значились и беглые из лагерей карманники, и солидные воры, и покинувшие места высылки спецпоселенцы, алиментщики даже. Запомнить их все явно не под силу было не только провинциальному милиционеру. Тут нужен был знаменитый сыщик Путилин, который, по слухам, знал наизусть всю картотеку московского департамента полиции.

— Сиди, — махнул рукой Шестаков, сам опустился на лавку у стены, морщась от боли, стал стягивать сапог. Край портянки, штанина и голубые кальсоны промокли вишневой кровью. Посередине голени зияла глубокая рана, на дне которой, кажется, просвечивала обнаженная кость.

— Вот кретины, — словно бы ни к кому не обращаясь, но отмечая, что слушают его внимательно, сказал Шестаков. — Хотел им, дуракам, помочь, а вместо этого… Ну, чего вылупился?! — снова рявкнул он на дежурного. — Бинт какой-нибудь есть и йод тоже?

— Сейчас, мы сейчас… Виноградов, бегом в «Скорую»! Там Зинка Щукина дежурит, чтоб сейчас здесь была!

И обратился к наркому непосредственно:

— Ну, так вот получилось, кто же знал? Темно, крик, стрельба, своих-то они всех знают, а тут обмишурились, за сообщника приняли… Болит-то сильно?

— Нормально болит. Пускай «наган» отдадут. Дай, номер посмотрю, а то чужой подсунете, а он в удостоверении записан. Можешь убедиться. Ох, жалко, что отходчивый я, а то бы как врезал сейчас кому-то…

— Вы это, товарищ, — дежурный снова заглянул в удостоверение. — Вы, главное, зла не держите. Должны ж понять… Может, вам водочки налить? Помогает для успокоения…

Шестаков понимал, что сейчас пора налаживать дружеские отношения.

— Ну налей, что ли… И документик давай сюда, и «наган» тоже. Да вот еще — у тебя патрончиков лишних не найдется? Я четыре раза пальнул в воздух, думал этот бардак прекратить, а вышло наоборот. Терпеть ненавижу с пустым барабаном ходить…

Запасные патроны у него как раз были, Шестакову таким образом просто захотелось проверить, насколько дежурный проникся моментом, степень его доверия к наскоро придуманной легенде.

— Найдем, конечно, найдем, о чем разговор.

Шестаков выпил полстакана не водки, а просто самогона, картофельного, судя по вкусу. Наверное, изъятого в какой-то деревне и не уничтоженного, как требовал закон, по естественной русской слабости.

Закурил с дежурным «богатую» папиросу, которые, конечно, и должны курить московские товарищи.

Тот выгнал из комнаты всех посторонних, только Власьева оставил в загородке для задержанных.

Николай Александрович привалился к стене, опустил голову, чтобы взгляд не выдал, но Шестаков видел, как напряженно он ловит каждое слово и каждый жест. Ждет, каким образом друг станет его выручать.

А Шестаков пока и понятия не имел как.

Тут и Зинка Щукина появилась, бойкая румяная девка лет двадцати двух.

Осмотрела рану, присыпала желтым, вонючим йодоформом, сноровисто перевязала.

— Укол столбнячный надо бы, — предложила она.

— Это что, по схеме, три через каждые полчаса? — угадал Шестаков, хотя сроду понятия не имел ни о каких схемах.

— Ага…

— Не надо, обойдется. Грязи ж нет, у меня подштанники чистые, утром только сменил.

Фельдшерица вдруг разулыбалась.

— Ну, нет, так нет, как хотите, дяденька…

— Вот так и хочу. Спасибо за помощь, иди, занимайся своими делами… — У него появилось впечатление, что он уже знал эту девушку, и довольно хорошо, но как, откуда, сообразить не мог.

Щукина ушла, а Шестаков, поболтав немного с дежурным, изобразил вдруг смертельную усталость.

— Слушай, Володя, — он уже узнал имя дежурного и фамилию его тоже — Семилетников, — что-то плоховато мне. Надкостницу зашиб, а она, сволочь, болю-учая… Тут где-нибудь за стеночкой на полчасика прилечь можно? Не дойти мне сейчас до гостиницы. А поутру уж как-нибудь…

— Так, может, в больницу? Сейчас отвезем. Полежите там, и врач посмотрит, а то — что там Зинка. Сейчас сделаем…

— Да брось, не стоит. Мне, правда, чуток полежать, и все… Голова кружится…

Дежурный отдернул грязноватую занавеску слева от своего стола.

— Топчанчик вот. Не слишком удобно, а другого нет. Подойдет?

— Разумеется. Не обращай внимания, занимайся своими делами. Этого вот допроси, кто такой, чего стрельбу поднял, и вообще. Если нужно, я потом подпишу протокол, как свидетель…

И еще раз незаметно сделал движение рукой, показывая Власьеву, что не бросит его ни в коем случае.

Лежа на жестком топчане, Шестаков сначала вслушивался в пульсирующую и дергающую боль в ноге, соображая, помешает ли ему эта, такая несвоевременная рана сделать то, что требовалось, или как-нибудь обойдется?

Он слышал, как дежурный на удивление лениво и вяло задал Власьеву несколько вопросов. Тот ответил в том смысле, что знать не знает, в чем дело, на него напали в темноте, неизвестно кто, он думал, что грабители, выстрелил для острастки один раз в воздух, а потом все завертелось, он и не понял, что и как… На вопросы о личности вообще понес какую-то околесицу.

Паспорт, как и деньги, Власьев еще дома спрятал в потайных карманчиках изнутри голенищ. Поэтому, кроме ранее отнятого «нагана», у него при беглом обыске ничего и не нашли.

Видно было, что дежурный не имеет ни малейшего желания всерьез заниматься неизвестным. Бесперспективно, не обещает ни славы, ни премий. Он даже спросил, чуть ли не сочувственно: