в недавнее время А. Т. Полянским по памяти. В ней изображаются лейб-гвардейцы, ожидающие царя на Царицыном лугу. Вместо царя приезжает Константин, который, обращаясь к солдатам, говорит:

Вы здоровы, мои дети,

Лейб-гвардейцы, егеря?

То-то любо, любо да люли,

Лейб-гвардейцы, егеря…

Надоело вам, наверно,

По казармам ночевать?

То-то любо, любо да люли,

По казармам ночевать…

Не отправиться ль, ребята,

С моим братом воевать?

То-то любо, любо да люли,

С моим братом воевать…

Себе землю забирать.

За такие слова брат

Константина слал в Кронштадт.

И гвардейцы-егеря

Ненавидели царя.

То-то любо, любо да люли,

Ненавидели царя.[713]

Предание об уходе Константина в Корею определенно сложилось под влиянием легенды о Константине-«избавителе», но с ним произошла характерная трансформация. Причины столкновения Николая и Константина так, как они понимались в первой половине XIX в., оказались забытыми. Вместе с изживанием веры в возвращение Константина для освобождения народа отпала и наиболее существенная часть легенды, определявшая ее социально-утопический характер, и легенда превратилась в историческое предание, совершенно так же, как это произошло с легендой о Петре III.

Историческая песня о Константине, известная, к сожалению, только в поздней записи, достоверность которой (особенно четырех последних строк) требует доказательств, сохранила воспоминание об основе конфликта («себе землю забирать»), но тоже не имеет социально-утопического характера — Константин выслан в Кронштадт (ср. слух о том, что он посажен в Петропавловскую крепость, возникавший дважды — в 1826 и 1831 гг.), но возвращения его не ожидалось.

Легенда о Константине-«избавителе» была последним этапом 250-летней истории русских легенд об избавителях. После 60-х годов XIX в. подобные легенды нам неизвестны. Разумеется, не исключено, что в процессе дальнейшего выявления материалов будут обнаружены какие-то легенды, похожие на избавительские и какие-нибудь исторические эпизоды, связанные с самозванчеством. Но русская история с середины XIX в. достаточно изучена, чтобы можно было уже и сейчас утверждать, что находки эти не будут значительными.[714]

Во второй половине XIX — начале XX в. безусловно не существовало ни одной социально-утопической легенды, которая сыграла бы более или менее заметную роль в народном — крестьянском или рабочем — движении. Традиция социально-утопических легенд о «возвращающихся царях (царевичах) — избавителях» перестала быть продуктивной.

Это явление не трудно понять и оно не требует пространного объяснения. Легенды об «избавителях» были антифеодальными, антикрепостническими легендами, связанными со стремлением народа вырваться из тисков крепостнического гнета. С другой стороны, они вырастали на почве иллюзорных представлений о царях как надклассовой силе, способной по своей воле перестраивать социальные отношения в стране. В 1861 г. и в процессе дальнейших реформ царская власть осуществила под давлением исторических обстоятельств отмену крепостного права, о которой мечтал народ веками. Как это и в каких формах было осуществлено и что это дало народу — хорошо известно. Реформы 1860-х—1870-х гг. подорвали социально-психологическую основу легенд, традиция которых возникла в начале XVII в. Этому способствовали и другие процессы, развивавшиеся в пореформенную и предреволюционную эпоху — развитие капиталистических отношений, рост политического сознания русского крестьянства, влияние пролетариата и его партии и т. д. Вместе с тем, окончательное изживание царистских иллюзий было еще впереди. Дальнейшие его вехи: «кровавое воскресенье» — 9 января 1905 г. и Февральская революция 1917 г.

ВЫВОДЫ

Мы рассмотрели важнейшие материалы, связанные с развитием русских народных легенд о «возвращающихся царях (царевичах) — избавителях» с начала XVII до середины XIX века. До начала XVII в. подобные легенды не обнаружены. После 60-х годов XIX в. они перестали быть продуктивными. Это свидетельствует о том, что легенды об «избавителях» были исторически обусловленной формой народного сознания, возникшей на почве позднего этапа русского феодализма. Постоянство, с которым эти легенды бытовали на протяжении всего периода, говорит о том, что они были одной из основных, типичных форм социально-утопических легенд этого периода.

Изученные легенды настолько сходны между собой, что необходимо поставить вопрос: не следует ли считать их просто модификациями (версиями, редакциями, вариантами) одной легенды?

Для фольклора, как творчества коллективного, вообще характерно обилие вариантов, редакций, контаминаций, приурочений одних и тех же сюжетов к разным героям, эпохам или событиям, перетекстовок, бытование сходных мотивов, образующих близкие сюжеты, своеобразного «вибрирования» текста в устном бытовании. Все это делает иной раз границу между отдельными самостоятельными произведениями условной или, по крайней мере, трудно различимой. Нередко группы сказок, лирических песен, частушек, преданий выделяются четче, чем отдельные произведения. Методика различения этих границ разработана слабо; несомненно лишь, что она не может быть одинаковой для разных жанров.

В нашем случае мы имеем дело с весьма сходными сюжетами, варьированием мотивов, сохраняющих тем не менее свои функции и место в системе сюжета, и вместе с тем, с различными именами героев легенд. Если бы речь шла о сказке, то мы говорили бы не только об одном сюжетном типе, но и о версиях одной сказки, так как имя героя в этом жанре существенной роли не играет. В то же время наличие таких же данных для какой-либо группы былин позволяло бы говорить о разных былинах на сходный сюжет, так как образ богатыря составляет главное содержание былины. Совершенно такое же решение мы приняли бы, если бы речь шла о группе исторических песен (или преданий). Имя героя в этих жанрах заставляет нас относить песню или предание к определенной эпохе, считать, что она (или оно) отражает поэтизацию народом определенных событий или является художественным выражением народного понимания и оценки определенной исторической ситуации. Впрочем, это не мешает в ряде случаев считать, что сходство сюжетов — просто результат замены имени героя, или, точнее, приурочивания традиционного сюжета к новому герою. Несмотря на то, что до сих пор редко удавалось убедительно доказать, что такое перенесение имело место, предположения подобного рода обычно не смущают исследователей — они стали традиционными.

Таким образом, критерий различения находится в прямой зависимости от основной функции жанра. Хорошо выявленная эстетическая природа сказки обусловливает восприятие имени героя как чего-то второстепенного. Герой обобщен и типизирован в этическом и социальном отношении, поэтому, в принципе, у него может быть любое имя. Сколько бы ни существовало сказок об Иване-дураке, никому не придет в голову считать их сказками об одном и том же конкретном, индивидуализированном или реально существовавшем герое.

Сочетание эстетической и условно-исторической функций, направленность всей художественной системы былины на обрисовку образа богатыря и его подвига, создает определенные типы богатырей, обозначенные устойчивыми именами. И, наконец, установка исторической песни и исторического предания на достоверность