изображения, осознание исторической ценности сообщаемых фактов, в том числе и имени героя и т. д. обусловливает группировку песен и преданий в сознании исполнителей (и исследователей) в их исторической (точнее условно-исторической) последовательности, либо по крайней мере отнесение их к определенному хронологическому пласту. Это разграничивает песни и предания со сходными или даже подобными сюжетами, и характер их действительного происхождения как бы теряет свое значение.

Функция социально-утопических легенд, в частности легенд об «избавителях», весьма своеобразна. С точки зрения исполнителей и слушателей они изображают не только достоверное и уже происшедшее (спасение избавителя), но и нечто происходящее (странствия его), и то, что обязательно должно произойти (возвращение избавителя и осуществление чаяний). «Избавитель» — не только достоверное лицо, он объект страстной веры и ожиданий. Только он может совершить предназначенное и неизбежное. Поэтому он не рядовой человек (не любой, каждый «добрый молодец») и не типичный герой (богатырь, полководец, герой-стрелец, пушкарь, солдат и т. д.), а герой исключительный, единственный, каких еще не бывало и не может быть. Для того чтобы пойти за ним, покидают семьи, дома, землю, поднимают восстание, умирают. Имя его — тайное тайных и святое святых. Все это не только говорит о невозможности произвольного перенесения сюжета, связанного с одним избавителем, на другого, а и о невозможности одновременного сосуществования образов двух «избавителей» в сознании какого-либо целостного социального коллектива. Только в отдельных случаях рядом с главным избавителем могут появиться его соратники — царевичи (например, царь Дмитрий и царевич Петр), его посланники, родственники и т. д. Однако и это отнюдь не означает возрастания степени продуктивности легенды, а, наоборот, знаменует начало изживания ее, потерю былого значения и последующее забывание легенды. Две или несколько легенд об «избавителях» (например, — о Петре III, Петре II и Иване Антоновиче) обычно бытуют в разных районах страны, и это всегда свидетельствует о раздробленности и слабости народного движения, с ними связанного. Обычно же появление новой легенды о новом «избавителе» означает, что вера в предыдущего уже утрачена, легенда о нем перестала бытовать или превратилась в историческое предание, потеряла свою социально-утопическую функцию.

Большинство сведений о легендах об «избавителях» извлечено из официальных документов. Это дало возможность, столь редкую для других жанров, датировать возникновение и (для важнейших легенд) установить хронологию их развития, распространения, а затем и угасания.

Процесс формирования наиболее развитых и значительных легенд прослеживается довольно подробно. Возникновению каждой из них предшествует преодоление более примитивных форм царистских иллюзий («царь хочет — бояре не дают», царь подменен, ложные грамоты или «царский указ с золотой строкой», «указ утаили дворяне» и т. д.). Народная мысль каждый раз как бы начинает сначала. Это объясняется тем, что для создания новой легенды нужно каждый раз исчерпать надежду на правящего царя, найти форму осмысления его как неистинного, и, наконец, противопоставить ему истинного и прямого царя или царевича-«избавителя». Иногда этот процесс ускорялся, особенно в случаях, когда правящий царь не был прямого царского «корня» (Годунов, Шуйский, Екатерина II), но в целом, как правило, не повторялся. Менялись обстоятельства, но не было прямой и элементарной преемственности и накопления опыта преодоления иллюзий.

Сохранялась в высшей степени наивная оптимистическая вера в то, что царь может быть надклассовой силой и мог бы освободить народ от крепостного гнета. Поэтому всякий раз после появления нового царя на русском троне требовалось снова извериться в его способности действовать в пользу народа, осознать его как незаконного. Только после этого можно было вымыслить миф об очередном «избавителе».

Созревание и подъем общественно-политической мысли народа, ее крайнее обострение сменялось спадом, ослаблением, снижением.

На следующем этапе происходил новый подъем и т. д. Поэтому историю легенд о царях (царевичах)-«избавителях» нельзя представить себе в виде простой и восходящей линии; она была спиралеобразной, зигзагообразной. Процесс развития легенды был исполнен рывков и возвратов, попыток реализовать легенду и поражений, пока царистские иллюзии не были преодолены окончательно во всех формах и разновидностях. Нельзя не удивляться энергии и оптимизму народного сознания, с поразительным упорством искавшего выхода из замкнутого круга иллюзорных представлений, наивных и трогательных, вдохновенных и нелепых одновременно, порожденных историческим бытием народа и всеми нитями с ним связанных.

Независимость происхождения легенд об «избавителях» от предшествующих подобных легенд хорошо видна на примере формирования легенды о Петре III. Она возникает не из легенды о Петре II или Иване Антоновиче, а из антиелизаветинской, а потом антиекатерининской идеализации царевича Петра Федоровича. В свою очередь легенда о Константине не могла возникнуть из легенды о Петре III, угасавшей уже с 1780 г. и в 1780–1790 гг. породившей целый ряд мелких легенд (Метелкин, Железный Лоб, «сын Екатерины II» и т. д.) и к 1825 г. уже существовавшей только в специфической скопческой редакции. Не могла она возникнуть и из легенды о царевиче Павле, погасшей вскоре после вступления Павла на престол.

Отсутствие прямой преемственности между отдельными легендами подтверждается и тем безусловным фактом, что подавляющее большинство из них не удержалось в традиции или со временем превратилось в исторические предания, лишенные социально-утопического содержания. Это свидетельствует о том, что они не могли быть почвой для возникновения новых социально-утопических легенд — с потерей веры в этого «избавителя» легенда не могла уже сохранить и, тем более, восстановить свой утопический характер.

Стало быть, русские народные легенды об «избавителях» составляют группу самостоятельных фольклорных произведений, возникавших в разное время. Они не образуют цикла, т. е. выработанного традицией единства одновременно существующих фольклорных произведений, а представляют собой цепь исторически следовавших друг за другом однотипных легенд.

Самостоятельность возникновения и бытования отдельных легенд не противоречит объединению некоторых из них в более тесно спаянные звенья исторической цепи. В этом смысле выделяются две большие триады: в XVII в. «царевич Дмитрий — царь Дмитрий — царевич Иван Дмитриевич», в XVIII в.: «царевич Петр Федорович — император Петр III — цесаревич Павел». Первые два члена триады в обоих случаях являются двумя стадиями развития одной легенды, третья — специфическим результатом ее угасания. Возникает представление о новом «избавителе», однако он мыслится как преемник старого, его сын. В легенде XVIII в. эта преемственность мотивирована: Петр III явился раньше назначенного срока и это его погубило. Однако, это не означает его слабости, что противоречило бы идеализированному представлению об «избавителе». Он не мог вынести дольше страдания народа.

Самостоятельность и относительная независимость происхождения отдельных легенд, если они установлены, снимают утверждение А. Н. Веселовского о том, что немецкие легенды о возвращающемся императоре и все сходные с ними легенды других народов развились из одного источника — раннехристианских эсхатологических преданий — в процессе непрерывной литературной истории однажды созданного текста или по крайней мере сюжета.[715] Исследованный нами русский материал приводит