— «Ваше преосвященствие! Отець родный! На милосць твою уповають несчастны православны сироты села Нова Некрасовка, шо на Гейском мори обитаеца. Бога ради, не оставлляйтя нас, сирых, худых и забутых на чужеземной Туреччине. Оу нас отець Иоанн престависи бизизика и нам никакова ответу не дал. Вас Богим молим не забутя нашу сирыю церкву, а нас тож не забутя. Бога ради для свяченика оу нас диакон есць Иван сын Игната Мотуза. Толкя пыстынывлять молим вас для православных душ. И колени преклоняють усе Вашему Преосвященствию».

Закончив слушать, Патриарх сказал:

— Отчаянное в своей безысходности письмо. Однако же трогательное. Надо подумать.

Патриарх опустил голову и долго сидел так, молча. Отец Анемподист присел за спиной патриарха, продолжая держать в руках послание атамана Новой Некрасовки.

Стояла такая тишина, что жужжание отогревшееся после зимы и бившейся в оконное стекло мухи казалось оглушительным.

После длительного молчания патриарх вновь поднял глаза на Ивана Игнатьевича:

— А вы, стало быть, дьяконом при храме состояли?

— Дьяконом, дьяконом! — снова подхватился с дивана Иван Игнатьевич, но тут же сел. — И татко мой паламарем в нашей церкви состоял. И мамка тож: первая на клиросе. Меня завсегда с собой водила.

— Ну, что ж! Ну, что ж! — патриарх в задумчивости нервно постучал пальцами по деревянному подлокотнику кресла. Снова испытующе посмотрел на Ивана Игнатьевича:

— А скажи, сын мой, Псалтырь знаешь?

— Как не знать? С малых годков читаю. И молитвы, и акафисты, и тропари. И во здравие и за упокой. Почитай весь Псалтырь назубок вывчил.

— Ну, и прочти нам что-нибудь из того, что ты там, у себя на службе, читаешь, — попросил патриарх.

— Шо скажете?

— Да что тебе самому хочется. Ну, почитай, к примеру, Покаянный канун.

— Усе девять песней? — спросил Иван Игнатьевич.

— Четвертую песню прочти.

Иван Игнатьевич встал, воздел глаза к потолку. Пару раз тихо, в кулак, откашлялся. Какое-то время постоял молча, сосредотачиваясь, и затем громко речитативом запел:

— «Широк путь зде и угодный сласти творити, но горько будет в последний день, егда душа от тела разлучатися будет: блюдися от сих, человече. Царствия ради Божия…»

Голос у Ивана Игнатьевича был чистый, баритональный, с красивыми обертонами, которые придавали его чтению необъяснимую притягательность. Было даже странно, что в таком тщедушном теле хранится такой голос.

— «Почто убогого обидиши, мзду наемничу удержуеши, брата твого не любиши, блуд и гордость гониши, — продолжал Иван Игнатьевич. — Остави убо сия, душе моя, и покайся, Царствия ради Божия…».

— Достаточно! — кивнул патриарх и обернулся к отцу Анемподисту. — Велите приготовить к завтрашней утренней службе.

Отец Анемподист подошел к Патриарху, наклонился, но сказал так громко, что услышали и Кольцов с Иваном Игнатьевичем:

— Я подумал, может, в воскресенье, в храме Христа Спасителя?

— Нет! Завтра же! — не согласился патриарх. — В нашей Крестовой. Малым чином.

Вскоре они тепло простились с патриархом.

Провожал их к калитке отец Анемподист. Он со вздохом посмотрел на красноармейцев, по-хозяйски бродящих по подворью, затем на костер, горящий неподалеку от калитки. Над костром теперь уже висел казанок, видимо, красноармейцы варили себе ужин.

Неожиданно священник обратился к Кольцову:

— Прошу прощения за неудобный вопрос. Если вы, конечно, позволите его вам задать.

— Я вас слушаю, — несколько удивился Кольцов. Он знал, равно как церковь Советская власть объявила отделенной от государства, так и священнослужители стали отчужденно относиться к мирским учреждениям, стремились не вступать с ними ни в какой контакт. Кроме редких исключений. Кольцов же был высокопоставленным сотрудником ВЧК, о чем, конечно, не мог не знать отец Анемподист.

— Вопрос такой. Недавно ваш комиссар Хрусталев совершал у нас обыск и унес с собой — изъял, реквизировал, не знаю как это назвать, — две патриарших панагии, напрестольный крест и митру. С восемнадцатого века эти ценнейшие православные реликвии числились за нами. Но Хрусталев сказал, что провел следствие и выяснил, что все это нами было похищено в Чудовом и Вознесенском монастырях. Скажите, можем ли мы надеяться, что каким-то чудом нам все это еще удастся вернуть?

Вопрос был тупиковый. Кольцов не ожидал такого. И, главное, так решительно, откровенно и в лоб. И поэтому не сразу нашелся с ответом. Он стал торопливо размышлять, как бы точнее ответить священнику и при этом не обидеть его? Кольцов понимал, что, вероятнее всего, это было обыкновенное воровство. Суть была лишь в том, с чьего посыла все это было совершено: мелким чинушей-грабителем или высокопоставленным вором-коллекционером. С чинушей можно было побороться, припугнуть, доложить в партячейку. С высокопоставленным вором бороться нельзя. У него имелся документ на его личную неприкосновенность и на неприкосновенность всего награбленного.

Отец Анемподист понял затруднение Кольцова и деликатно поспешил ему на помощь:

— Я, конечно, понимаю: лес рубят… — заканчивать эту всем известную поговорку он не стал.

— До какой-то степени дело и в этом. Когда рубят лес, всегда найдутся те, кто отнесет себе на растопку одну-две вязанки хвороста, а иной и бревнышко укатит. А для высокопоставленного чиновника весь лес в округе повалят, и к дому свезут. А то и домишко бесплатно поставят. Потому, что высоко поставленный. Кем? Он и сам порою этого не знает.

— Грустно рассуждаете, — сказал отец Анемподист. — Полагаете, что все это безвозвратно?

— Ничего не могу вам обещать, кроме одного. Я обязательно об этом доложу своему руководству. Фамилию грабителя я тоже запомнил: Хрусталев. А уж что из этого получится, сказать вам не могу. Все зависит от того, насколько высоко взлетел этот ваш Хрусталев. Уже появились такие орлы, до которых трудно дотянуться. Извините, но, к сожалению, это правда.

— Да благословит вас Господь, добрый человек! — сказал отец Анемподист и обернулся к Ивану Игнатьевичу. — Значит, завтра к утренней службе. Встретимся здесь же, красноармейцев я предупрежу.

— Приду, как жа! Тако счастье! — утирая слезы, сказал Иван Игнатьевич.

Кольцову показалось, что он только уснул, как его уже начал тормошить Иван Игнатьевич.

— Будя спать, Павло Андреич! На тому свети досыта отоспимся.

— Ну что ты такой неугомонный? Ночь на дворе! — не открывая глаз, сонным голосом проворчал Кольцов.

— Кака ночь! Уж третьи петухи отпелись.

Кольцов понял, что Иван Игнатьевич от него уже не отстанет, пока не добьется своего. Он свесил на пол босые ноги, сел.

— А вот врать, Иван Игнатьич, не годится. Нету в Москве петухов. Всех съели.