Во дворе они попрощались. Дзержинский указал на сопровождающего его молодого чекиста.

— А это ваш ординарец. Он будет решать все ваши вопросы. И бытовые тоже.

— Охрана? — ехидно спросил Слащёв.

— Да, — согласился Дзержинский. — Репутация у вас неблестящая.

Уже сидя в автомобиле, Кольцов почувствовал, как спадает с него днями, неделями накопившееся напряжение. Только сейчас, когда все заботы разом отпали, он вдруг почувствовал расслабляющую усталость. С ленивым интересом он смотрел в окно на проплывающие мимо улицы. Покидал он Москву, когда по городу носился веселый тополиный пух, а сейчас уже тополиные листья жестко шелестели и, тихо опадая, засевали землю.

Красильникова высадили на Лубянке, сами поехали дальше. Минули Садовое кольцо, проехали по Арбату, свернули в уютный Староконюшенный. И наконец въехали в знакомый двор. Выйдя из автомобиля, Кольцов взглянул на растерявшие листву кусты сирены, бросил взгляд вверх, к третьему этажу. Увидел свой балкон. И удивился: на нем сушились какие-то вещи, пеленки, распашонки и еще невесть что. Решил, что ошибся. Нет, третий. Его.

— Слушай, Тимофей! — указывая на балкон, обратился Кольцов к Бушкину. — Объясни, пожалуйста, это мой балкон или не мой? Я же тебя в квартире оставил! Что ты там сушишь?

Стоящий рядом с Кольцовым Гольдман отвернулся и стал с преувеличенным вниманием рассматривать голые сиреневые кусты. Это не ускользнуло от взгляда Кольцова.

— Братцы, что происходит?

И вместо того, чтобы выслушивать ответы, он вбежал в подъезд и помчался наверх. Второй этаж. Третий. Его дверь. Позвонил один раз, второй. Не отвечали. Позвонил в третий раз, настойчиво.

Наконец в квартире прозвучали чьи-то шаги, пискнул ребенок.

Щелкнул замок, дверь открылась, и он увидел…

Нет, этого не могло быть! При всей своей фантазии такое Кольцов не мог себе нафантазировать! В проеме двери с ребенком на руках стояла… Таня. Его Таня. Она, не шелохнувшись, смотрела на него, и по ее лицу медленно сползала слеза.

Гольдман и Бушкин отошли куда-то в угол коридора и даже не смотрели на них, боясь хоть чем-то нарушить эту святую тишину.

Потом Таня сделала шаг к нему и протянула ему ребенка. Сказала одно только слово:

— Твоя.

Павел словно давно ждал этого, он неумело принял этот махонький сверточек. А Таня, словно от кого-то защищая, обхватила их обеими руками и тихо, но твердо сказала:

— Все! Больше мы тебя никогда и никуда не отпустим!