На мраморной подставке стояла ваза без воды. А в вазе – давно засохшая красная роза. Лепестки ее почему-то не осыпались, роза выглядела почти живой и только странно поблескивала. Викентий Корнелиевич наклонился, всматриваясь… «Гумми-арабик, – догадался он. – Наденька подклеила каждый лепесток, чтобы он не осыпался…»

И тотчас же узнал эту розу. Маскарад. Горничная принесла коньяк ему и Федору Ивановичу. Он сказал: «Спасибо, милочка» – и протянул ей розу как знак того, что узнал, кто скрывается под глухой маской из тончайшего шелка. Наденька тогда взяла ее, вот эту самую розу, сделав книксен, и… и сохранила на память.

Не пожалев времени и труда, тщательно и осторожно приклеив каждый невесомый лепесток…

Внезапно с ним что-то произошло. Будто какой-то сдвиг пластов, будто землетрясение в душе – он даже услышал внутренний грохот этого землетрясения. На миг сгустилась мгла, но лишь на миг один, засияв вдруг небывалыми красками и небывалым светом. В миг этот странно замерло сердце, но забилось вместе с новыми красками и новым светом. Забилось мощно и ритмично, упруго разгоняя усталую сорокапятилетнюю кровь. И внутри во всю силу неожиданно зазвучала великая, никем еще не написанная патетическая симфония небывалой любви и небывалого счастья…

– Надежда Ивановна просит вас, Викентий Корнелиевич, пожаловать, – почти торжественно возвестила Грапа.

Дальнейшее он помнил лишь в каких-то феерических обрывках. Помнил, как вошел в будуар, но не помнил, где именно сидела Наденька, как она выглядела, в каком была платье. Помнил, что стремительно прошел прямо к ней, что опустился на колено, что бережно взял обеими руками ее руку, надолго припал к ней губами и сказал:

– Я люблю вас, Надежда Ивановна. Я не могу больше жить без вас. Вы – моя жизнь, вы. Только – вы.

1

Вскоре после того как Вологодов поспешно вышел вслед за горничной, из своей комнаты появился одетый по-дорожному Василий Олексин. Сказал, что уезжает, немного посидел для приличия и распрощался, троекратно расцеловавшись. Роман Трифонович и Иван поехали вместе с Василием на вокзал, и в малой гостиной остались Варвара и Аверьян Леонидович. И молчали, поскольку Варя все время настороженно прислушивалась, а Беневоленский размышлял о чем-то своем.

– Господи, что же так долго-то?.. – не выдержав, вздохнула Варя.

Аверьян Леонидович очнулся от дум, посмотрел на нее. Спросил неожиданно:

– Господин Вологодов влюблен без взаимности?

– Вот это сейчас и выяснится. Наденька всегда была непредсказуема как в чувствах, так и в поступках. Но Аня права, сказав, что любовь творит чудеса. И я… Я уповаю на чудо, Аверьян Леонидович. Только на чудо.

– А я – на молодость, Варвара Ивановна, что, впрочем, в конкретном случае одно и то же. Человеческий организм использует любые резервы, пока…

– Почему вы замолчали, Аверьян Леонидович? Сказали – «пока». Пока – что?

– Пока не утратил смысла собственного существования, – помолчав, сказал Беневоленский. – Чем выше эмоциональное развитие человека, тем больше он зависим от внешних раздражителей.

– Простите, но я ничего не поняла. Вы щадите меня, Аверьян Леонидович?

– Я не психолог, Варвара Ивановна, я – обычный медик, умеющий лечить то, что он видит. Но мне кажется, что любому человеку необходима вера в собственную самоценность. Обычно женщины подкрепляют эту уверенность в себе жаждой любви или хотя бы мечтою о ней. Вот почему я и позволил себе спросить вас, есть ли у господина Вологодова хоть какая-то надежда на взаимность.

– Кто знает, какова сейчас моя сестра? – тяжело вздохнула Варвара.

В гостиную вошел Иван.

– Проводили Васю. Роман поехал по делам, обещал быть к обеду. Что нового?

– Пока… – начал было Аверьян Леонидович.

Но тут же замолчал, потому что в гостиной вдруг появился Викентий Корнелиевич. Со странной, будто застывшей в глазах улыбкой, которую он, как всем показалось, бережно донес и очень боялся потерять. И никто не решался что-либо сказать, даже Варя. Все просто смотрели на него.

– Господа, я…

Вологодов вдруг решительно шагнул к Варваре и склонился, надолго припав к ее руке.

– Что, друг мой? – тихо спросила Варя.

– Господа, я счастлив, – впервые широко улыбнувшись, сказал он. – Я безмерно счастлив, господа, я… Я признался в любви Надежде Ивановне, и она… Она приняла мое признание. Она даже поцеловала меня. Вот сюда, в щеку. И тогда я… Я осмелился предложить Надежде Ивановне не только свое сердце, но и свою руку.

Викентий Корнелиевич опять замолчал, по-прежнему счастливо улыбаясь.

– И что же Наденька? – напряженно спросила Варвара. – Она ответила вам?

– Совершенно разумно, господа, в высшей степени разумно! – Счастье буквально распирало Вологодова. – Наденька… То есть, извините, Надежда Ивановна выразила естественное желание подумать. Это – ее право, господа, ее неотъемлемое право! «Я глубоко благодарна вам, – сказала она. – Позвольте же мне самой сделать ответный шаг, когда я найду в себе силы для этого.»

– Найдет в себе силы? – переспросил Аверьян Леонидович. – Так и сказала?

– Именно так! – Викентий Корнелиевич воинственно выпрямился. – Вы усматриваете в этом…

– Я усматриваю в этом первый звоночек на пути к окончательному выздоровлению, – улыбнулся Беневоленский. – Это – добрый знак. Очень добрый и обещающий знак.

– Я почувствовал это! – Вологодов благодарно пожал руку Аверьяну Леонидовичу, а заодно и Ивану. – Мы довольно долго разговаривали с Надеждой Ивановной, и я пришел к выводу, что это – просто потрясение. Да, это огромное нервное потрясение…

«Он успокаивает нас, – думала Варвара, слушая Вологодова и не забывая сохранять на лице улыбку. – А заодно и себя. Господи, он действительно любит эту несчастную девочку, но что-то не так. Что-то его очень тревожит. Очень тревожит… Он же места себе не находит, пребывая в счастье и страхе одновременно…» И сказала:

– Извините, господа, я вас ненадолго покину.

А выйдя, тут же поднялась к Надежде. Чуть приоткрыла дверь спальни – слава Богу, что Роман не выносил никаких скрипов! – увидела сидевшую подле Наденькиной кровати Грапу и поманила ее.

– И хорошо, и как бы не очень, – зашептала Грапа, не ожидая вопросов. – Что хорошо, поди, и сами знаете, господин Вологодов счастливым ушел. А она серьезной осталась. Уж такой серьезной, что глаза – в одну точку, и будто меня не слышит. А я говорю, говорю – надо же было говорить, чтобы отвлечь ее.

– Она сказала хоть что-нибудь? – нетерпеливо перебила Варвара.

– Сказала. – Горничная помолчала, припоминая каждое сказанное Наденькой слово. – «Форму он любит», так сказала. Закрыла глаза, себя слушала, а не меня. – Грапа вздохнула. – Потом… Я уж думала, что она уснула, а она вдруг: «Значит, меня нет».