Не понял только: зачем? Что она задумала, Леся? Почему выдает себя за другую женщину? Но она так хочет, и потому он подыграл. Теперь же остается только смириться — и отпустить. Все равно у них ничего не получится. Это он понял еще десять лет назад. И, войдя во второй раз в ту же реку, почувствовал, что вода еще холоднее. И — отпустил.

Не факт, что они когда-нибудь увидятся. Не факт. Факт, что она Нахрапьева не убивала. Его Алексей Петрович застрелил. Потому что врет, как сивый мерин. «Я был в сауне! Я париться люблю!» А сам без конца таблетки глотает. С его болезнями париться нельзя. И Ладошкин это прекрасно знает. Не было его в парилке. Значит, Алексей Петрович был в комнате отдыха. Зачем убил Нахрапьева? Видать, разговор был крупный. Но это уже никому не интересно. Ладошкина спрятали от греха подальше. Доказать причастность Алексея Петровича к убийству Нахрапьева невозможно. Потому что мотива нет. Нигде они раньше не пересекались. Никак. И «Макаров» Ваньки Мукаева в эту схему не вписывается. Осудят Лесю. Вот он ее и спрятал. Заменил другой женщиной. Выбор-то был небольшой.

Его «предательство» обсуждает весь Р-ск. Зато жена довольна. Он вернулся в семью, и его простили. Сын Лешка стал потише, и жена отошла, смягчилась. Вроде бы наладилось.

С глаз долой, из сердца вон, так, что ли? Зато у Леси и у ребенка будет все, о них позаботятся. Он не знает, зачем им так нужен ребенок Ивана Саранского. Но получат они сына Ваньки Мукаева. Здорового, крепкого, самолюбивого парнишку, который еще даст им чертей. Вспомнить его отца! Они получат не то, что хотят, а то, что нужно. Порядок вещей остается неизменен. Он улыбнулся.

Лети, милая! Лети.

* * *

Взлетели. Алексей Петрович Ладошкин устало закрыл глаза. Место досталось у иллюминатора. С одной стороны, удобно, его никто не беспокоит. С другой стороны, ему приходится беспокоить двоих, когда выбирается в проход. А зачем выходить? Надо уснуть. Закрыть глаза и уснуть. Каких-нибудь два часа — и он на месте. Все закончилось благополучно.

А он тогда напугался! И здорово напугался!

Нахрапьев заглянул в комнату, якобы поблагодарить их за приятный отдых. Ольга вскоре ушла париться, а менеджер по персоналу задержался. Присел напротив, и вдруг…

— Следователь-то, с которым твоя невеста раньше жила, взятки брал!

— Ка-какой следователь?

— Мукаев! Он из Р-ска.

— Я ничего об этом не знаю, — затряс он головой.

— А невеста, выходит, ничего не рассказывала? — усмехнулся Нахрапьев. — Бывает. Я и сам случайно узнал.

— Послушайте, что вам надо?

— Да так. Не пойму: чего это она расщедрилась? Задабривает, что ли? Так я никому не скажу. Пока.

— Слушай, скажи честно: она твоя любовница?

— Кто?

— Ольга.

Тот рассмеялся:

— Да мы едва знакомы! Можно сказать, вообще не знакомы! Хотя девушки модельной внешности мне нравятся.

И менеджер по персоналу со знанием дела принялся обсуждать прелести девушек модельной внешности. Он же думал только об одном: произошла ошибка. Никакого диска при Нахрапьеве нет. Он ничего ей не должен передать. Ольга всех провела. Ошибка. И что теперь делать? Кто будет отвечать? Мысли путались. Он же должен их убить и забрать диск. Но никакого диска здесь нет. Ошибка. Но он должен…

Это был шок. Давление от страха подскочило, он плохо соображал, что делает. Знал только, что должен все исправить, иначе будет плохо.

Еще какой-то Мукаев. Почему следователь? Какие взятки? Надо всех запутать. Пусть она одна отвечает. Ольга. Никто не должен знать об ошибке. О том, что никакие они не любовники, Ольга Маркина и Нахрапьев, люди малознакомые. Она — его любовница. Точка. А Нахрапьев ее обманул. Не отдал то, что ему оставляли на хранение. Не привез, как обещал. Если умрет, никто и не узнает, что у менеджера по персоналу ничего нет. И не было никогда.

Он машинально встал и подошел к шкафчику. Ольга просила ключи от машины, что показалось ему подозрительным. И пистолет он из «бардачка» «Мерседеса» забрал. Тайком привез в «Лесное». Ольга, казалось, сама лезла в петлю. Он ждал передачи диска или бумаг. И вдруг… Что ж теперь делать?

Взяв из шкафчика оружие, подошел к столу, прикрывая его краем простыни. Нахрапьев все говорил и говорил. Выстрелил и сам испугался. Потом поспешно обтер оружие полотенцем и спрятал в Ольгину одежду. Будет одеваться, непременно найдет пистолет. И возьмет его в руки. Надо все валить на нее.

В этот момент и раздался ее отчаянный крик. А дальше началось нечто невообразимое…

Но — обошлось. Убийство хотят повесить на кассиршу. Вроде бы они с Нахрапьевым были любовники. И о «Стиксе» Петр Иванович молчит. Непонятно, где же диск?

Но об этом он уже не узнает. Потому что работает на Ахатова, а тому до открытия Ивана Саранского дела нет. Вот будет начальнику сюрприз, когда вернется в коттедж! Петру Ивановичу! Проморгал! Пусть и он повертится ужом перед своим начальством. Что это за новая работа, о которой говорил Павел Эмильевич? Вот о чем надо думать. О том, как оправдать доверие. А эту историю забыть. Обошлось, и ладно.

И дальше…

Сначала она кидалась на стены и била по ним кулаками. Кричала отчаянно:

— Это ошибка! Выпустите меня! Немедленно выпустите!

Потом поняла, что надо взять себя в руки. Надо объяснить им, что произошла ошибка. За что ее сюда упрятали? Непонятно.

Пожилая женщина в белом халате наконец снизошла. Пригласила в свой кабинет, где холодно и строго спросила:

— Что ты кричишь?

— Произошла ошибка.

— В чем ошибка?

— Я не сумасшедшая.

— Ты — недееспособная. Человека, который ничего не помнит, нельзя считать нормальным.

— Но я все помню!

— Отлично. Давай поговорим о твоем детстве. Как только ты в деталях расскажешь, где училась, кто были твои одноклассники, в какой кружок ты ходила, какие оценки получала и по каким предметам, я тебя отпущу. Ну как?

— Я этого не помню!

— И что? Нормальная ты? Дееспособная?

— Но при чем здесь мое детство?!

— Хорошо. Поговорим о юности. Р-ск — город маленький. Мой сын, кстати, когда-то за тобой ухаживал. Вы ровесники. На дискотеки вместе ходили, когда тебе было лет пятнадцать. Не помнишь?

— Помню!

— Как его зовут? А суть нашего с тобой конфликта помнишь?

— Какого еще конфликта?!

— Вот видишь, ничего ты не помнишь. Так что я не могу тебя отпустить. Ни через полгода не могу, ни через год. Болезнь тяжелая, случай запущенный.

— Но неужели же невозможно отсюда выйти?

— Для этого нужно переосвидетельствование.