Вокруг нас аэропорт продолжал жить собственной жизнью. Люди прощались друг с другом – кто на время, а кто и навсегда, возможно, еще не зная об этом. И только мы двое сидели молча, крепко обнявшись, как будто встретились после многолетней разлуки.

Я видела, как маленькая темнокожая девочка с разноцветными торчащими во все стороны косичками-крендельками остановилась рядом и, показывая пальчиком в нашу сторону, спросила у мамы:

– Мами, посмотри: дядя с тетей плачут. Им плохо?

Пухленькая афробританка, отводя дочку в сторону, расплылась в белоснежной улыбке:

– Нет, мой ангелочек, им очень хорошо. Пойдем, не будем мешать…

И в подтверждение ее слов я улыбнулась удивленной девочке.

Она еще не знает, что можно плакать от счастья.

Потом Томас как умалишенный начал покрывать поцелуями мои щеки, лоб, губы, подбородок; он был в исступлении и растрепал меня, словно куклу. Я закрыла глаза, боясь смотреть по сторонам, и отдалась его ласкам. Какая разница, что весь зал сейчас стыдливо отворачивается от нас, какая нам разница до их осуждения или зависти.

Наконец Томас немного успокоился, заглянул мне в глаза и задал странный вопрос:

– Почему ты снова покинула меня?

Я в недоумении смотрела в его огромные серые глаза и не знала, что ответить. Точнее – кому!

Тогда я задержалась в Лондоне еще на неделю. Томас больше не отпускал меня ни на шаг.

Желание близости было обоюдным и таким же естественным, как дыхание, как потребность в пище или в солнечном свете. Даже странно: как я могла раньше обходиться без его непрекращающихся ни на минуту ласк? Без ощущения его тепла, его родного запаха?

Лежа в небольшом уютном лондонском студио, нежась в теплых объятиях Тома, я мысленно благодарила сэра Фитцджеральда, сделавшего нам драгоценный подарок. Оберегая меня от собственной ласки, он лишил меня необходимости сравнения. Он пожертвовал собой, своей страстью и желанием, но тем сберег меня для своего Томаса или, возможно… для самого себя. Наверное, подобные мысли и предположения никогда не покинут меня. Но как я могу это рационально объяснить, если даже сейчас, чувствуя рядом желанное тело Тома, обнимая его, я ощущаю сладкий цветочный запах и неуловимое присутствие другого человека? Могу ли я свидетельствовать о переселении душ? Нет, ведь мои доказательства базируются лишь на перекрестке ощущений и игре интуиции. На иллюзии запахов и прикосновений, на видимых лишь мне вербальных признаках. Я была уверена: сущность Фитцли, или ее значимая часть, присутствовала в Томасе, именно она позволила мне полюбить всем сердцем скромного романтика, милого потерявшегося мальчика из сна.

Я еще раз оценила благородство сэра Коллинза, который в силу устоев и правил не посмел прикоснуться ко мне до свадьбы, которой так и не суждено было состояться. Томас стал первым, и я была счастлива принадлежать ему безраздельно.

Мальчик обладал поистине волшебным даром нежных, но в то же время удивительно чувственных ласк и поцелуев, легких, как крылья бабочки. От прикосновения его мягких губ по всему телу моментально пробегала дрожь и поднималась снизу вверх волна горячего желания. И все начиналось снова: нежные прикосновения, неконтролируемая нарастающая страсть и, наконец, ощущение полного соития наших душ в одном теле, очередной взрыв вселенной, рассыпающейся на миллиарды других, жаждущих нового удовольствия.

Когда я и Том насытились друг другом и почувствовали первые признаки надвигающегося голода и жажды, мы вышли на ночные улицы туманного города, чтобы найти хотя бы один ресторан, который еще работал в три часа ночи. Устроившись на мягком диване вездесущего «МакДо», как дети набросились на гамбургеры с картошкой.

Я смогла расспросить Томаса обо всем, что случилось в Торнбери и каким сказочным образом ему удалось меня найти.

После встречи в аэропорту мы сказали друг другу от силы несколько слов – так сильна была власть эмоций. От аэропорта до его лондонской квартиры мы молчали или, скорее, говорили друг с другом на другом, известном только смертельно влюбленным людям языке взглядов и мимолетных прикосновений. Я терялась в догадках, как Томас мог вести машину, потому что я думала лишь о мгновениях, отсчитывающих время до той секунды, когда мы останемся одни.

Итак, пора было узнать, что же случилось после моего отъезда.

Сэр Джордж действительно позвонил Томасу поздно вечером в четверг и попросил утром в пятницу присутствовать в лондонском офисе, где нотариус засвидетельствует факт передачи пакета акций компании Collins Communications младшему сыну. Старший Коллинз принял решение отойти от дел, переехать в поместье и заняться любимым делом – разведением охотничьих собак. Воля отца стала сюрпризом для младшего Коллинза, постоянно занятого своими филологическими исследованиями и моими поисками, – но далеко не новостью для Саймона, который отговаривал отца от желания удалиться на покой. Тем не менее глава семьи остался верен принятому решению и пошел на довольно рискованный шаг, требуя приобщить к семейному бизнесу Тома. Неизвестно, что более всего разозлило Саймона – уход отца или привлечение к делу абсолютно никчемного, по его мнению, младшего брата. Но, как полагал Томас, отец чувствовал вину перед ним, оставленным в свое время без поддержки и понимания. Теперь же он давал ему шанс проложить свой путь в мире семейного бизнеса.

Подписывая акт согласия на передачу акций, Томас не испытывал особой радости. Он мучительно размышлял, как совместить свои научные изыскания с необходимостью присутствовать в лондонском офисе по соседству с занудным Саймоном. Но пойти против воли отца он не посмел и в пятницу утром стал заместителем генерального директора CC.

Нотариальная сделка не заняла много времени. Томас вернулся в Торнбери раньше, чем планировал. Всю дорогу он вспоминал предыдущий день, проведенный вместе со мной, и считал минуты до новой встречи. Около двух часов пополудни припарковал машину в гараже поместья.

Дом был привычно пуст, и Томас позвал Иззи, попросив найти меня. Девушка с поклоном удалилась наверх. В этот момент он услышал приветливый оклик Мари-Энн. Сестра Гая выглядела странно возбужденной, ее радость граничила с экзальтацией. Томас нахмурился, ища в глазах девушки следы амфетамина. Нет, показалось… Еще не вечер. Спросил, не встречала ли она меня, но Мари-Энн помрачнела и отвела взгляд. Цвет лица изменился. От взволнованного румянца ничего не осталось. Томас испугался не на шутку:

– Что случилось, Мари?

Девушка истерично пискнула и, подойдя ближе, начала поправлять ворот его рубашки.

– Ничего не случилось! С чего ты взял? Скажи – почему она тебя волнует? Кто она такая? Какая-то русская шлюха, которую ты подцепил в клубе и которая теперь готова на все, чтобы насадить тебя на крючок, – Мари-Энн окончательно теряла контроль над собой.

– Я не понимаю, почему ты только о ней и думаешь? Что в ней особенного? Посредственность, серая мышь! Что ты в ней нашел, черт тебя дери? Чем я хуже? Или ты все забыл, забыл, как клялся мне в любви? Томас, дорогой, неужели ты все забыл? Наши итальянские ночи, нашу страсть? Нашу Лизи, наконец?