– Фирма «Тропик», – торжественно объявил он. – Все оформлено по закону, все бумажки самые настоящие, не то что ваши баксы. Фирма будет заниматься выращиванием экзотических фруктов – типа мандаринов, ананасов и прочей такой ботвы. Ты понял, нет? Тебя назначаю директором. Будешь следить, чтобы все росло и колосилось – наверху мандарины, а тут, в подвале, «капуста». А ты, профессор хренов, – обернулся он к Заболотному, – обеспечь мне качество, понял, нет? Чтобы ни одна экспертиза твои баксы от настоящих не отличила.

– Ну, это, положим, невозможно, – поправляя на переносице треснувшие очки, робко возразил «профессор». – Микроскопическое или, скажем, спектроскопическое исследование…

– Невозможно спать на потолке – одеяло падает, – перебил его Барабан. – На хрена тебе твоя ученая степень, если ты только и умеешь, что говорить «невозможно»? Надо, понял? Народу по жизни бабок не хватает! Американцы, блин, свою капусту печатать не успевают, а ты говоришь «невозможно»!

Надо людям помочь, профессор! Народ тебя, дурака, выучил, в люди вывел, очки тебе, понимаешь, купил.

Теперь твоя очередь о народе позаботиться. А будешь горбатого лепить – перешибу пополам и скажу, что так и было. «Невозмо-о-ожно»! Да кто их будет под микроскопом разглядывать?! Ты сделай так, чтобы машинка в обменнике срабатывала как надо, а микроскопы эти твои, спектроскопы всякие – это мне по барабану.

Заболотный в ответ лишь беспомощно развел руками, давая понять, что начальству виднее, а его дело – выполнять поступающие сверху распоряжения.

Гаркуну было тяжело на него смотреть. Ему было тяжело смотреть и на Мышляева и в особенности на себя. Стыд и презрение, которые он испытывал по отношению к своим коллегам и себе самому, были даже сильнее страха – по крайней мере, до тех пор, пока Гаркун не встречался взглядом с Барабаном или кем-то из его подручных.

В течение ближайших трех дней Мышляев, Гаркун и Заболотный на собственном опыте убедились в том, что Барабану и его людям было известно давным-давно: направленный в живот автомат помогает в работе гораздо лучше самого горячего энтузиазма.

В основном это касалось, конечно же, Заболотного, который теперь, не разгибаясь, химичил в своей лаборатории. Гаркун и Мышляев тоже не сидели без дела: они трудились в поте лица, помогая Заболотному управляться с мельницей и котлом. Дело продвигалось вперед с пугающей скоростью. Все трое, не исключая даже Заболотного, отлично понимали, что действуют себе во вред, но установленный Барабаном надзор исключал малейшую возможность саботажа. Разумеется, можно было притормозить процесс, преднамеренно допустив какую-нибудь грубую ошибку, но мысль о возможных последствиях парализовывала волю и превращала мышцы в дряблый кисель. В конце концов, химиков и граверов в Москве сколько угодно, и найти людей, которые довели бы столь успешно начатое Мышляевым и его соратниками дело до победного конца, было бы совсем не сложно.

И вот этот день настал – слишком быстро, как всегда настают подобные дни. Отвечая на вопрос Мышляева о ходе дела, Гаркун держал в руке хрустящую купюру достоинством в сто долларов США. Он знал, что его пальцы сжимают одну из самых совершенных подделок за всю историю печатания бумажных денег, а может быть, и самую совершенную.

От настоящей купюры ее отличало, пожалуй, только место, где она была отпечатана. Гаркун держал в руке собственную смерть и безуспешно искал способ отсрочить неизбежное.

Продолжая смотреть в глаза Мышляеву напряженным предостерегающим взглядом, Гаркун медленно вынул руку из кармана и положил купюру на стол. Мышляев уставился на нее, как на бомбу с часовым механизмом, отстукивающую последние секунды перед взрывом. Подошедший Заболотный принялся нервно протирать очки. Лицо у него было бледное, и выражение этого лица после того, как с него сбили спесь, стало почти человеческим.

– Вот, – сказал Гаркун, продолжая отчаянно сигналить Мышляеву глазами, – нужно проверить.

Мышляев оторвал взгляд от стола и посмотрел прямо в глаза Гаркуну. На какую-то долю секунды его осунувшаяся физиономия приобрела забытое выражение свирепого азарта. По пухлым губам проскользнула холодная ухмылка, и Гаркуну почудилось, что Мышляев подмигнул ему правым глазом.

У Гаркуна зазвенело в ушах, колени стали ватными и мелко задрожали руки. Подмигнул или почудилось? Что он задумал? Черт, мы в таком дерьме, что вытащить нас отсюда мог бы только он, Пашка… Неужели отважится?

Мышляев неторопливо вставил новенькую купюру в приемное отделение аппарата, с помощью которого проверял подлинность банкнот, и щелкнул переключателем. Сидевший на топчане охранник перестал любоваться завитками табачного дыма, подобрался и, вытянув шею, стал с интересом наблюдать за его действиями. Машинка стояла так, что охранник не мог со своего места увидеть результат проверки. Мышляев бросил на автоматчика хмурый взгляд исподлобья, каким обычно смотрят занятые важным делом люди на столпившихся вокруг зевак.

Гаркун неотрывно смотрел на красную лампочку.

Загорится или нет? Загорится или…

Красная лампочка так и не загорелась. Охранник продолжал тянуть шею, сидя на топчане. Заболотный водрузил на переносицу очки с треснувшим стеклом и уставился на работающую машинку, как на готовую к смертельному броску кобру. Это был момент его профессионального триумфа, но даже такой осел, как Заболотный, не мог не понимать, что в данном случае наградой триумфатору будет пуля в затылок.

– Ну чего там у вас? – не выдержал охранник.

– Чего, чего, – устало отозвался Мышляев. – То же самое дерьмо, что и всегда. Ума не приложу, в чем тут дело.

Гаркун похолодел. Вранье Мышляева можно было легко проверить и обнаружить, а это могло означать только одно: Мышляев решился. И то правда, подумал Гаркун. Двум смертям не бывать, а к одной нас уже приговорили… Он посмотрел на Заболотного. Заболотный часто-часто моргал глазами за стеклами очков, переводя взгляд с Мышляева на Гаркуна и обратно. Гаркун мигнул Заболотному, и тот сразу перестал хлопать глазами. Лицо у него буквально на глазах посерело и вытянулось: он понял.

Мышляев выключил машинку, вынул купюру из-под стекла и смял ее в кулаке.

– Стоять! – заорал охранник, снимая ноги с табурета. – Куда, блин, гонишь? Барабан велел мне проверять! А ну, клади бумажку на место! Давай, давай, убогий, шевелись, пока я тебе ноги не повыдергал!

Мышляев с подчеркнутой неохотой расправил скомканную купюру и затолкал ее в приемный отсек аппарата. Охранник набросил ремень автомата на плечо, передвинул оружие за спину и, придерживая его локтем, склонился над столом.

– Ну, какого хрена ждешь? Включай!

Мышляев щелкнул клавишей. Гаркун напрягся и тихо отступил на шаг от стола, заходя охраннику в тыл. Тот немедленно повернул голову и окинул его холодным подозрительным взглядом.

– А ты куда, жаба горбатая? Я тебя не отпускал!

Воспользовавшись тем, что внимание охранника на секунду переключилось на Гаркуна, Мышляев сгреб со стола работающий аппарат и врезал им по бритому черепу бандита. Силы ему было не занимать, и бил он от всей души, но то ли машинка была легковата, то ли череп охранника оказался чересчур прочным – желаемого эффекта не последовало. Яркий свет внутри прибора погас, во все стороны с треском и дребезгом брызнули куски пластмассы, вилка шнура выскочила из розетки и упала на пол.