Эдуард неторопливо откашлялся. Мужчины по-прежнему пожимали друг другу руки. Он заговорил на английском языке. На весьма приличном английском, хотя и с сильным французским акцентом.

— Меня зовут Эдуард Тезак. Мы встретились с вами в трудную минуту. Моя мать умирает.

— Да, я знаю. Мне очень жаль, — откликнулся Уильям.

— Джулия подробно расскажет вам обо всем. Но ваша мать, Сара…

Эдуард умолк. Голос у него сорвался. Супруга и дочери с удивлением смотрели на него.

— Что здесь происходит? — озабоченно пробормотала Колетта. — Кто такая эта Сара?

— Речь идет о том, что случилось шестьдесят лет назад, — сказал Эдуард, изо всех сил стараясь, чтобы у него не дрожал голос.

Меня охватило неудержимое желание подойти к нему и обнять. Эдуард глубоко вздохнул, и лицо его понемногу обрело нормальный цвет. Он улыбнулся Уильяму робкой, застенчивой улыбкой, которой я никогда не видела у него раньше.

— Я никогда не забуду вашу мать. Никогда.

Лицо Эдуарда исказила гримаса боли, улыбка исчезла, и я заметила, как тяжело он дышит, с трудом преодолевая физическое недомогание и волнение. Совсем как в тот день, когда мы разговаривали в его машине.

Молчание становилось тяжелым, давящим, неловким, и женщины с недоумением поглядывали на нас.

— Я очень рад тому, что могу сказать это вам сегодня, по прошествии стольких лет.

Уильям Рейнсферд кивнул.

— Благодарю вас, сэр, — негромко ответил он. Я заметила, что и он побледнел. — Я слишком многого не знаю и приехал сюда затем, чтобы узнать все. Думаю, моей матери пришлось много выстрадать. И я должен знать почему.

— Мы сделали для нее все, что могли, — сказал Эдуард. — В этом я могу вас заверить. Остальное вам расскажет Джулия. Она все объяснит. От нее вы узнаете историю своей матери. Она расскажет о том, что сделал для вашей матери мой отец. До свидания.

Он отвернулся, превратившись внезапно в постаревшего, изнуренного, больного мужчину. Бертран, не отрываясь, смотрел на него, и во взгляде его было какое-то отстраненное, болезненное любопытство. Наверняка ему еще не приходилось видеть отца таким растроганным. На мгновение мне стало интересно, что он при этом испытывает и отдает ли себе отчет в происходящем.

Эдуард зашагал прочь, за ним потянулись жена и дочери, на ходу забрасывая его вопросами. Последним шел его сын, молча, засунув руки в карманы. Интересно, расскажет ли Эдуард всю правду Колетте и своим дочерям? Скорее всего, решила я. И я легко могла представить себе их удивление и потрясение.

Мы с Уильямом Рейнсфердом остались одни в холле дома престарелых. Снаружи, на рю де Курсей, по-прежнему шел дождь.

— Как насчет чашечки кофе? — предложил он.

У него, оказывается, была приятная, располагающая улыбка.

Мы зашагали под моросящим дождем к ближайшему кафе. Сели за столик, заказали два эспрессо. На какое-то мгновение воцарилась тишина.

Потом он спросил:

— Вы очень близки с пожилой леди?

— Да, — ответила я. — Очень близка.

— Я вижу, вы ждете ребенка?

Я похлопала себя по большому животу.

— Должна родить в феврале.

Наконец он медленно произнес:

— Расскажите мне историю моей матери.

— Это будет нелегко, — честно предупредила я.

— Да, я понимаю. Но я должен ее услышать. Пожалуйста, Джулия.

Поначалу медленно, я начала свое повествование, негромко, приглушенным голосом, время от времени поднимая на него глаза. Пока я говорила, мысли мои устремились к Эдуарду, который сейчас уже, вероятно, сидел в своей элегантной, бледно-розовой гостиной — в комнате на Университетской улице, рассказывая ту же самую историю жене, дочерям, сыну. Облава. Велодром «Вель д'Ив». Концентрационный лагерь. Побег. Маленькая девочка, вернувшаяся из небытия. Мертвый малыш в шкафу. Две семьи, связанные смертью и тайной. Две семьи, которые соединила печаль. Одна часть меня хотела, чтобы человек, сидевший сейчас передо мной, узнал всю правду. Другая — защитить его, уберечь от ужасной и страшной реальности. От горького образа маленькой девочки, на долю которой выпало нечеловеческое страдание. От ее боли и потери. От его боли и потери. Чем дольше я говорила, чем больше подробностей приводила, чем больше вопросов у него возникало, тем сильнее я чувствовала, что мои слова ранят его, как отравленные стрелы.

Закончив, я снова подняла на него глаза. Лицо Уильяма покрылось смертельной бледностью. Он вынул из конверта блокнот и молча протянул мне. Латунный ключ лежал между нами на столе.

Я взяла блокнот, глядя на него и не говоря ни слова. Его глаза умоляли меня продолжать.

Я осторожно раскрыла блокнот. Первое предложение я прочла про себя. А потом стала читать вслух, синхронно переводя с французского на родной язык. Получалось медленно; почерк — наклонный, торопливый, слабый — разобрать было нелегко.

Где ты, мой маленький Мишель? Мой прекрасный Мишель.

Где ты теперь?

Помнишь ли ты меня?

Мишель.

Меня, Сару, свою сестру.

Ту, которая так и не вернулась к тебе.

Ту, которая оставила тебя в запертом шкафу.

Ту, которая думала, что там ты будешь в безопасности.

Прошли годы, но я по-прежнему храню этот ключ.

Ключ от нашего потайного убежища.

Видишь, я хранила его, день за днем прикасаясь к нему,

вспоминая тебя.

После того дня, 16 июля 1942 года, я не расставалась с ним.

Никто не знает. Никто ничего не знает о ключе,

никто не знает о тебе.

О том, что ты сидел в шкафу.

Никто не знает ни о маме, ни о папе.

Ни о концентрационном лагере.

О лете 1942 года.

О том, кто я такая на самом деле.

Мишель.

Не было ни одного дня, чтобы я не думала о тебе.

Не вспоминала нашу квартиру на рю де Сантонь.

Я ношу в себе твою гибель так, как могла бы носить ребенка.

И я буду носить ее в себе до самой смерти.

Иногда мне хочется умереть.

Мне невыносима тяжесть твоей смерти.

И смерти мамы, и смерти папы.

Меня преследуют видения поездов для скота, которые везут их

на смерть.

В голове у меня стучат колеса этого поезда, я слышу их каждый день последние тридцать лет.

Мне невыносим груз прошлого.

Но я не могу выбросить ключ от шкафа.

Это единственная вещь, которая связывает тебя и меня, не считая твоей могилы.

Мишель.

Как я могу делать вид, что я — другая?