— Теперь момент, о котором я вам раньше говорил, наступил. У меня паралич, и мне нужна ваша помощь.

Владимир Ильич просил Сталина привезти ему яда. И Сталин обещал. Но в разговоре с Бухариным и Ульяновой его взяло сомнение: не понял ли Владимир Ильич его согласие таким образом, что момент покончить счеты с жизнью наступил и надежды на выздоровление больше нет?

— Я обещал, чтобы его успокоить, — объяснил Сталин, — но если он в самом деле истолкует мои слова в том смысле, что надежды больше нет? Выйдет как бы подтверждение безнадежности?

Втроем они решили, что Сталину следует еще раз зайти к Владимиру Ильичу и сказать: он переговорил с врачами, они заверили его, что положение совсем не так безнадежно, болезнь не неизлечима, так что с исполнением просьбы Владимира Ильича надо подождать…

Через десять лет, осенью 1932 года, на квартире у Горького, где руководители партии встречались с писателями, Бухарин вспомнил этот эпизод. Предложил Сталину:

— Расскажи, как Ленин просил у тебя яд, когда ему стало совсем плохо. Он считал, что бесцельно существование, при котором он точно заключен в склеротической камере для смертников — ни говорить, ни писать, ни действовать не может. Что тебе тогда сказал Ленин? Повтори то, что ты говорил на политбюро.

Сталин неохотно, но с достоинством сказал, откинувшись на спинку стула и расстегнув свой серый френч:

— Ильич понимал, что он умирает, и он действительно сказал мне — я не знаю, в шутку или серьезно, — чтобы я принес ему яд, потому что с этой просьбой он не может обратиться ни к Наде, ни к Марусе. «Вы самый жестокий член партии», — ленинские слова Сталин повторил с оттенком некоторой гордости.

Когда отношения с генсеком обострились, обратиться к нему со столь личным вопросом Ленин уже не мог. А генсек в те дни установил, что с Троцким по просьбе Ленина связывалась Крупская и передала ему продиктованную Владимиром Ильичом просьбу. Сталин не сдержался и обрушился на Надежду Константиновну с грубой бранью:

— Как вы посмели принять диктовку? Это запрещено!

— Я не буду говорить с вами в таком тоне! — возмутилась Крупская.

— Я вас заставлю! — вышел из себя Сталин.

Он категорически потребовал, чтобы Крупская не смела втягивать Ленина в политику. Угрожал напустить на нее партийную инквизицию — Центральную контрольную комиссию. В свойственной ему манере взялся объяснять Надежде Константиновне, как ей строить отношения с собственным мужем. Высказал еще и нечто личное, вовсе недопустимое в устах мужчины…

Никто не смел с ней разговаривать так оскорбительно. Она была потрясена.

Сестра Ленина, Мария Ильинична, в записках, найденных после ее смерти, вспоминала: «Разговор этот чрезвычайно взволновал Надежду Константиновну, нервы которой были натянуты до предела. Она была совершенно не похожа на себя, рыдала и прочее».

Такая болезненная реакция означала, что нервная система несчастной Надежды Константиновны была истощена. Она сама нуждалась в лечении и заботе.

Но, может быть, Сталин был прав по существу? И Ленина надо было намертво отрезать от всех дел?

Один из лечащих врачей, немецкий профессор Отфрид Фёрстер категорически против этого возражал: «Если бы Ленина заставили оставаться в бездеятельном состоянии, его лишили бы последней радости, которую он получил в своей жизни. Дальнейшим полным отстранением от всякой деятельности нельзя было задержать ход его болезни».

Надо отдать должное Надежде Константиновне: она не стала устраивать скандала. Не потребовала от мужа наказать его подчиненного, как поступило было, наверное, большинство женщин на ее месте. Вообще не хотела втягивать Владимира Ильича в эту историю, хотя обращение к мужу за помощью и советом так естественно.

Двадцать третьего декабря Крупская обратилась за защитой к Каменеву, который во время болезни Ленина председательствовал в политбюро. Причем в весьма деликатной форме:

«Лев Борисыч,

по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все тридцать лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину.

Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичом, я знаю лучше всякого врача, так как знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина.

Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву. — Л. М.), как наиболее близким товарищам В. И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности».

Лев Борисович Каменев ничем не был похож ни на своего шурина — Льва Троцкого, с которым практически не общался, ни на своего соратника Григория Зиновьева. Те стремились первенствовать. Каменев, мягкий и спокойный по характеру, занял место в политбюро только потому, что этого захотел Ленин. Владимир Ильич ценил его как дельного администратора и мастера компромиссов, поэтому сделал заместителем в правительстве и поручал в свое отсутствие вести заседания политбюро и Совнаркома. Ссора с Каменевым накануне революции, когда Лев Борисович категорически возражал против попытки большевиков в одиночку взять власть в стране, не имела для Ленина никакого значения.

Каменев, надо полагать, побеседовал со Сталиным. Тот несколько встревожился, позвонил Крупской и попытался погасить конфликт. Извиняться он не умел, выдавил из себя какие-то слова, но Надежда Константиновна этим удовлетворилась. Сказала вполне миролюбиво:

— Мы с ним помирились.

Муж защитить Надежду Константиновну не мог. Физическое состояние Ленина стремительно ухудшалось. В ночь на 23 декабря 1922 года у него наступил паралич правой руки и правой ноги. Сознавая свое состояние, он потребовал стенографистку и начал диктовать «Письмо к съезду».

Из дневника лечащего врача. 24 декабря: «Голова не болит, но временами бывает неопределенное ощущение, как бы головокружение с тошнотой, что продолжается минуты две, при этом бывает как будто затруднено дыхание…

После посещения Владимира Ильича врачи были у Сталина, Каменева и Бухарина. После длительного совещания постановлено:

1) Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно пять — десять минут, но это не должно носить характер переписки, и на эти записки Владимир Ильич не должен ожидать ответа. Свидания запрещаются.

2) Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материал для размышлений и волнений».

Он диктовал и 24, и 25, и 26 декабря. Понемногу. Часто бывал недоволен собственными словами. Искал другие, более точные формулировки. Передиктовывал. Обсуждал текст с Надеждой Константиновной.