Меняя тему, Муссолини спросил его о войне. Что он об этом думает теперь, когда все кончилось так плохо?

«Слишком много воров вокруг», — произнес пастух, явно желая продемонстрировать собственную осведомленность. «Слишком многие толстели на хлебе, прежде чем он попадал в рот солдатам».

Наконец, допив свое вино, он встал, похлопал Муссолини по плечу и затем пожал ему руку.

«Береги себя, Муссолини», — сказал он фамильярно. «И спасибо за вино».

Вместо того, чтобы рассердить Муссолини, как того опасались присутствовавшие при этой странной беседе, она привела его в веселое расположение духа. В тот же вечер, спустившись после ужина в столовую для обычной игры в карты, он с видимым интересом осведомился, когда выпадет первый снег. Здесь на высокогорье снег иногда выпадает в начале октября, ответили ему. «Будем надеяться, он появится скоро, — сказал он довольно. — Мне хотелось бы снова надеть лыжи».

Это настроение быстро исчезло. Примерно через час по радио передали полный перечень условий перемирия, которое Бадольо подписал с союзниками. Это была берлинская передача, повторявшая новости, прозвучавшие в сообщении алжирского радио.

«Официально объявлено, — услышал Муссолини, — что согласно одному из условий перемирия Муссолини должен быть передан союзникам».

В три часа ночи следующего дня рядовой Греветто вручил по просьбе Муссолини письмо лейтенанту Файоле.

«За те несколько дней, которые Вы были со мной, — читал Файола, — я понял, что Вы истинный друг. Вы солдат и знаете лучше меня, что значит попасть в руки врага. Я узнал из сообщения берлинского радио, что одним из условий перемирия является выдача меня англичанам. Я никогда не пойду на такое унижение и прошу дать мне Ваш револьвер».

Файола вскочил с кровати и бросился в комнату Муссолини, где нашел узника сидящим на кровати, «неловко держащим лезвие „жиллетт“, как если бы он пытался вскрыть вены на запястье».

По словам самого Муссолини, Файола, «убрав все оставшиеся металлические и другие острые предметы» из комнаты, в том числе и лезвия, повторил то, что он обещал раньше: «Я попал в плен при Тобруке, когда был тяжело ранен. Я был свидетелем жестокого обращения англичан с итальянцами, и я никогда не отдам итальянца англичанам». После этого он разрыдался. Однако, как он признался позднее, его приводил в отчаяние не только страх, что ему прикажут выдать Муссолини англичанам. Страшнее было то, что немцы вполне могли сделать это невозможным. Инструкции, данные ему на случай попытки освобождения дуче немцами, были категоричны. «Немцы, — было ему приказано, — не должны взять Муссолини живым».

Я знал, что мой друг Адольф Гитлер не покинет меня.

Днем 26 июля Отто Скорцени, молодой капитан из спецподразделения Фриденталь ваффен СС, сидел в отеле Эден в Берлине за чашечкой кофе со своим старым другом из Вены. Его беспокоило неясное для него самого смутное ощущение тревоги.

Он решил позвонить на службу и сразу же понял, что очень правильно сделал. Секретарь разыскивал его уже в течение двух часов; его срочно вызывали в ставку фюрера. Самолет будет ждать его в пять часов на аэродроме Темпельхоф.

«Радль должен немедленно зайти в мою комнату, — сказал Скорцени, — упаковать обмундирование и белье и ехать прямо на аэродром».

Оберштурмфюрер Карл Радль, его заместитель, к приезду Скорцени на аэродром был уже на месте. «Что все это значит?» — спросил его Скорцени. Но и Радлю ничего не было известно.

На взлетно-посадочной полосе появился «Юнкерс-52», и спустя несколько минут Скорцени уже летел над Берлином со стаканом бренди в руке. Через три часа «юнкере» приземлился на аэродроме, расположенном на берегу озера около Лотцена в Восточной Пруссии. Его ждал «мерседес», который в сгущавшихся сумерках повез его через лес. Автомобиль остановился перед заграждением, и у Скорцени проверили документы. Шлагбаум подняли, и автомобиль проехал по березовому лесу до следующего шлагбаума, где проверка документов повторилась. Машина снова двинулась и въехала на участок, огороженный колючей проволокой, на котором вдоль извилистых дорожек в беспорядке располагались навесы и сараи, накрытые травой и камуфляжными сетками.

Скорцени провели в деревянное строение, и он очутился в прихожей, всю обстановку которой составлял расстеленный на полу ковер-букле. В комнате было еще пятеро офицеров, и капитан из ваффен СС представил его каждому из них по очереди. Он нервничал, не слушал называемых имен, и когда капитан удалился, закурил сигарету. Вскоре капитан вернулся и сказал: «Я проведу Вас к фюреру. Вы будете представлены и должны рассказать ему о своей военной карьере. Возможно, он задаст Вам несколько вопросов. Сюда, пожалуйста».

Скорцени потушил сигарету и, изредка вздрагивая от волнения, последовал за остальными. Они миновали еще одну большую приемную и вошли в комнату, где находился массивный стол, покрытый картами. В том возбужденном состоянии, в котором он находился, отдельные детали воспринимались удивительно живо: картина Дюрера в серебряной раме, яркие занавески на окнах, ряд цветных карандашей, разложенных строго параллельно друг другу на письменном столе.

Дверь отворилась, и вошел фюрер. Офицеры щелкнули каблуками. Фюрер приветствовал их, вскинув руку, и медленно приблизился. Он был в белой рубашке и черном галстуке, с железным крестом первой степени на сером кителе. Офицеров представили ему одного за другим. Он задавал каждому вопрос и затем переходил к следующему. Поговорив со Скорцени, который, будучи младшим из пяти присутствовавших, находился в этом ряду слева, он сделал шаг назад и вдруг спросил: «Кто из вас знает Италию?»

Ответил только Скорцени. Он сказал, что два раза побывал в Неаполе.

«Что Вы думаете об Италии?»

Офицеры колебались, подбирая выражения, в которых подобало отвечать на такой вопрос. На фоне не слишком уверенных высказываний об оси и фашизме голос Скорцени прозвучал резко и твердо.

«Я австриец, мой фюрер», — произнес он многозначительно.

Гитлер смотрел на него, голоса присутствовавших умолкли.

«Остальные могут идти», — произнес он наконец. «Прошу Вас остаться, капитан Скорцени».

Когда они остались одни, фюрер начал говорить с той оживленностью, переходящей в возбуждение, которое всегда вызывали в нем звуки собственного голоса.

«У меня есть для Вас очень важное задание, — начал он. — Муссолини, мой друг и верный товарищ но оружию, вчера был предан своим королем и арестован. Я не могу подвести и не подведу величайшего сына Италии в этот трудный для него момент. Для меня дуче — воплощение древнего величия Рима. При новом правительстве Италия отречется от нас. Я останусь верен своему старому союзнику и дорогому другу. Его нужно немедленно спасти».

Речь Гитлера казалась исполненной такой искренней теплоты и неподдельного сочувствия, говорил потом Скорцени, что он одновременно был смущен и растроган. И когда фюрер стал давать ему указания, его речь и манера показались капитану столь убедительными, что он ни на минуту не усомнился в успехе своей миссии.