Второй участник событий – крепостной дядюшки – «Степанкин сын, который в поверенках был». Этот парень долго жил в Петербурге, выучился на художника. Наверное, этот человек от петербургского житья несколько утратил чувство реальности. Сидеть бы ему тише воды, ниже травы, а он «вдруг присылает из Петербурга письмо… хочу, говорит, ехать за границу, там учиться, так пришлите мне паспорт и не отпустите ли совсем на волю?…А барин-то, изволите помнить, хотели три года тому назад и сами за границу ехать – им не разрешили, а этот-то сдуру напомнил о себе, да еще говорит, за границу еду… Ну, они и прогневались. Велели написать ему, чтоб он сперва сюда к нам приехал, а потом они его и отпустят…» [113. С. 192].

Художник же не только сдуру напомнил о себе, но еще и «письма какие-то привез барину из Петербурга, от князей, графов, генералов… Говорит, со всеми он знаком, и все просят барина за него…» [113. С. 192].

Решение барина просто: заманить из Петербурга в имение, остричь, сшить ливрейную лакейскую куртку, сделать покорным рабом.

Кстати, решение барина очень поддерживает дворня: «– Ну, попомни мое слово, если он завтра не отдерет его!

– То есть вот как… утром же!

– Как услыхал колокольчик, стал бы у крыльца на колени, и в ноги…

– Господин какой появился!

Все это они говорили весело, смеясь, с шуточками»

[113. С. 200].

А что? Не надо считать русских туземцев лучше, чем они есть… вернее – были. Для них самостоятельность, желание сделать карьеру, осознание своей личности сами по себе неприятны и подозрительны.

Туземцы во всем мире (не в одной России) не верят в выдающиеся личности. Для них существуют не личности, а группы людей. Нечего тут выхваляться, выделяться из семьи, сословия и деревни! Что это будет, если каждый сам станет решать – кем ему быть и что делать?

Для туземцев важны не люди, а их общественные роли. Они убеждены: кем человек родился – тем и должен оставаться всю жизнь! Степанкин сын пусть и будет всегда Степанкиным сыном. Если он захотел стать художником – он как бы изменяет «своим», становится или пытается стать выше других. А это они осуждают со всей беспощадностью людей родоплеменного общества.

Поэтому барин, усмиряющий такого «наглеца», в их глазах совершенно прав. «Надо же себя помнить». Художник «себя не помнит» – ходит по барским комнатам, сидит с барыней за одним столом, и нет бы ему упасть барину в ноги, смиренно просить прощения за то, что посмел быть умнее и успешнее помещика.

Ведь причина «прогневления» барина совершенно очевидна, ее прекрасно объясняет Фиона, его крепостная любовница: «Очень это им обидно, что им разрешения не было дано, а ему дадут… Они раз пять об этом вспоминали…» [113. С. 193].

Художник бежал, надеялся добраться до Петербурга. Поймали, отвели обратно к барину. Расплата за побег – известная. Второй раз убежать не смог или не захотел.

Так и сидел художник в имении своего законного владельца шесть лет – до Манифеста от 18 февраля 1861 года, об освобождении крестьян. Сидел и рисовал, что прикажет барин… хозяин. Начал пить, и чем дальше, тем больше. Как говорили дворовые: «его накажут, а он еще пуще».

Не очень большой срок, эти шесть лет? Можно было и не сломаться, еще подняться после освобождения? Ну да, можно было – особенно если знать заранее, когда будет освобождение. Знать и ждать своего часа, как ждут заключенные конца срока. А художник ведь этого не знал.

Ну, и можно было еще пустить барину «красного петуха», да попросту прирезать негодяя, зарубить его топором – уж если принять, что погиб, не быть ему живописцем, то идти до конца, прихватить с собой и виноватого в своей погибели.

Но художник не смог ни отомстить, ни сохранить себя. Что поделать, людям отпущена разная внутренняя сила.

Дядюшка прожил весь отпущенный ему на земле срок и умер уже после освобождения крестьян 1861 года. Его имение перешло к матери рассказчика, и получается – несчастного живописца освободили дважды: смертью мерзавца-дядюшки и Манифестом императора Александра II от 18 февраля 1861 года, который делал его свободным человеком.

Но к тому времени живописец совершенно спился, опустился, и начавшаяся было карьера художника – давно, в далеком Петербурге, ему и самому уже казалась каким-то причудливым сном. Герой пытается помочь ему, заговаривает о Петербурге, об учении в Академии… Но уже и сам художник знает, что поздно, человек он конченный, ни на что не годный и погибающий. Он пережил дядюшку на небольшой срок – года на два.

По его собственным словам, «и траву какую можно в порошок растереть, и человека». Так и вышло.

Самое худшее

Получается, что уже в России XVIII–XIX веков был слой людей, которые фактически давно стали европейцами – не по названию, по сути. Но их не признают в этой роли, не выпускают из положения туземцев.

Во-первых, это крепостные предприниматели. И те, кто накопил огромные средства и боится их показать, чтобы барин не отнял денег, а то и не разорил бы из чистого самодурства. Таковы предки многих купеческих семей середины – конца XIX века: Гучковых, Морозовых, Ивановых.

Таковы же и «просто» хорошие ремесленники, специалисты, предприниматели. Грянул 1861 год – и «вдруг» в России как из-под земли появились сотни тысяч и миллионы лавочников, фабрикантов, торговцев, ремесленников очень высокого класса. Не по царскому же велению и чьему-то хотению они возникли из небытия, и не с неба же свалились.

В числе этого множества людей был и один из моих предков, Николай Спесивцев. Происхождение фамилии почти анекдотично: бездетный тверской помещик Спесивцев отпускал на волю без выкупа всех крестьян, которые соглашались взять себе его фамилию.

В Петербурге Спесивцев сделался купцом II гильдии, владельцем шелковой мануфактуры, и владел лавками в Гостином дворе. В июля 2004 года я последний раз стоял на Смоленском кладбище – на Васильевском острове, поминал прапрапрадедушку.

Как видите, и у меня – интеллигента в 6-м поколении, потомка известных ученых (сыновей Николая Спесивцева) есть причины искать глазами в поместьях, превращенных в музеи: а где здесь могла быть конюшня?

Во-вторых, непризнанными европейцами была вся крепостная интеллигенция – те же актеры и художники. Такие люди были прекрасно известны дворянам, их судьбы разворачивались на глазах у всех. Пушкин в лицейские годы бегал в крепостной театр местного помещика и был увлечен некой актрисой Натальей. Однажды застал ее в слезах: сильно высекли за то, что поскользнулась на сцене. Одно из впечатлений подростка…

Наверное, самое худшее тут вот что: русских людей приучали смотреть на самих себя как на туземцев.

Европейцы верили, что русские туземцы несовершенны, далеки от цивилизации, подлежат переделке, перевоспитанию. Ведь переделывал же Петр дворянство?! Так почему бы уже переделанному, «сменившему кожу» дворянству не проделывать то же самое с крестьянами? Такая цивилизаторская работа даже и благородна. Не просто «мы» мордуем «их» как нам нравится, но «мы» «их» превращаем в цивилизованных людей.