Когда все было упаковано, она взяла губную помаду, маленькое карманное зеркальце и, повернувшись к свету, демонстративно накрасилась. Раздались восхищенные крики. Она передала предметы одной из них и предложила проделать то же самое. Когда все трое обзавелись ярко-красными губами и стали восторженно рассматривать себя и друг дружку, Кит показала им, что оставит им губную помаду в подарок, но что в обмен на это они должны вывести ее на улицу. Их лица отразили рвение и испуг: они горели желанием избавиться от нее, но боялись Белькассима. Пока длилось совещание, Кит сидела на полу возле своего саквояжа. Она наблюдала за ними, совершенно не чувствуя, что их спор имеет к ней отношение. Решение было принято задолго до них, далеко за пределами этой неправдоподобно крохотной комнаты, где они сейчас стояли и щебетали. Она отвела от них взгляд и бесстрастно смотрела прямо перед собой, уверенная, что благодаря барабанам она выберется отсюда. Теперь она просто ждала подходящего момента. После долгих переговоров они наконец отослали служанку; та вернулась в сопровождении тщедушного чернокожего старичка, настолько старого, что его спина сгибалась в три погибели, когда он плелся своей шаркающей походкой. В дрожащей руке он держал громадный ключ. Он бормотал возражения, но было ясно, что его уже уговорили. Кит вскочила на ноги и взяла свою сумку. Пока она стояла, все три жены подошли к ней и запечатлели у нее на лбу торжественный поцелуй. Она шагнула к двери, где стоял старик, и они вместе пересекли двор. По дороге он прошамкал ей несколько слов, но она не могла ответить. Он довел ее до другой части дома и открыл маленькую дверь. Она стояла одна посреди безмолвия улицы.

Внизу было слепящее море, и оно искрилось в серебристом утреннем свете. Она лежала на узком выступе скалы — ничком, со свисающей головой, следя за тем, как медленные волны двигались вглубь с далеких окраин — оттуда, где изогнутая линия горизонта поднималась к небу. Ее когти вгрызались в скалу; она не сомневалась, что упадет, если не вцепится в нее каждым миллиметром своего тела. Но как долго она сможет продержаться вот так, повиснув между землей и небом? Мыс непрерывно сужался; сейчас он врезался ей в грудь и сбил дыхание. Или это она медленно, ползком продвигалась вперед, сначала самую чуточку приподымаясь на локтях, а потом на дюйм-другой подтягиваясь ближе к кромке? Наконец она свесилась достаточно, чтобы увидеть под собой по бокам отвесные скалы, расколотые на вздымающиеся призмы, которые выпустили жирные серые колючки кактусов. Прямо под ней о стену мыса бесшумно разбивались валы. Здесь, в пропитанном влагой воздухе, еще недавно царила ночь, но сейчас она опустилась под воду. Равновесие в этот миг было идеальным: ровная как доска, она лежала, балансируя на краю обрыва. Она устремила взгляд на одну надвигающуюся издалека волну. К тому времени, когда она ударит о выступ, ее голова начнет опускаться, равновесие нарушится. Но волна не двигалась.

— Проснись! Проснись же! — закричала она. И разжала пальцы.

Глаза ее были уже открыты. Занимался рассвет. Скала, к которой она привалилась, больно врезалась в спину. Она вздохнула и чуть поменяла положение. Здесь, за городом, среди скал в это время суток было очень тихо. Она посмотрела на небо; пространство высветлилось еще больше. Первые слабые звуки, населившие это пространство, казались не более чем вариациями незыблемой тишины, из которой они были сотканы. Очертания ближайших скал и более далекие городские стены медленно проступали из царства невидимости, но по-прежнему лишь как эманация непроглядных бездонных глубин. Чистое небо, кусты чуть поодаль от нее, булыжники под ногами, — все это поднялось на поверхность из колодца абсолютной ночи. И точно так же, окутавшая ее странная летаргия, эти туманные видения, продолжавшие всплывать со дна сознания как-то помимо воли, были всего лишь предварительными обрывками ее собственного восуществления, что смутно вырисовывались на фоне еще не остывшего сна — сна, все еще достаточно могущественного, чтобы вернуться и заключить ее в свои объятия. Но она продолжала лежать с открытыми глазами, впитывая нарождавшийся свет и будучи не в силах стряхнуть сковавшее ее оцепенение; она утратила всякое представление о том, где она находится и кто она такая вообще, как если бы серое вещество у нее в мозгу подернулось коркой льда.

Почувствовав, что проголодалась, она поднялась, подобрала свою сумку и пошла по вьющейся между скал тропинке, протоптанной, по всей вероятности, козами и параллельной городским стенам. Солнце встало; она уже чувствовала, как припекает шею, и подняла капюшон своей накидки. Издалека долетали городские шумы: крикливые голоса и лай собак. Вскоре она прошла через ворота с горизонтальной аркой и вновь очутилась в городе. Никто не обратил на нее внимания. Базар кишел чернокожими женщинами в белых балахонах. Она подошла к одной из них и взяла у нее из рук кувшин с пахтой. Когда она выпила ее, женщина встала, ожидая оплаты. Кит наморщила лоб и нагнулась открыть свою сумку. Несколько других женщин — некоторые из них с висящими за спиной детьми — остановились поглазеть. Она вытащила из пачки тысячефранковую купюру и протянула ее. Но женщина уставилась на бумажку и сделала отрицательный жест. Кит снова протянула ее. Как только женщина поняла, что других денег ей не дадут, она подняла истошный крик и стала звать полицию. Смеющиеся женщины бойко обступили ее; некоторые взяли протянутую купюру и, с любопытством повертев ее так и сяк, возвратили в конечном итоге Кит. Язык, на котором они говорили, был гибким и незнакомым. Мимо прогарцевала белая лошадь; на ней восседал высокий негр в форме цвета хаки, с разукрашенным глубокими шрамами лицом, напоминающим вырезанную из дерева маску. Кит вырвалась от женщин и вскинула к нему руки, ожидая, что тот подсадит ее, но всадник лишь косо посмотрел на нее и поскакал дальше. К группе зрителей присоединились несколько мужчин, они стояли чуть поодаль от женщин и скалились. Один из них, опознав банкноту в ее руке, подошел поближе и с нарастающим интересом принялся рассматривать ее и саквояж. Подобно остальным, он был высоким, худым и очень черным и был одет в перекинутый через плечо рваный бурнус, но его костюм включал в себя еще и грязные европейские брюки вместо принятого у туземцев длинного нижнего белья. Подойдя к ней, он похлопал ее по руке и что-то сказал по-арабски; она не поняла. Тогда он сказал: «Toi parles français?»[99]Она замерла; она не знала, что делать.

— Oui — выговорила она.

— Toi pas Arabe[100], — произнес он, внимательно ее разглядывая. Потом победоносно повернулся к толпе и объявил, что леди — француженка. Толпа отступила на шаг назад, оставив его и Кит в центре. Тогда женщина возобновила свои требования денег. Кит по-прежнему стояла не двигаясь, с зажатой в руке тысячей франков.

Мужчина выудил из кармана несколько мелких монет и швырнул их не унимавшейся женщине, которая пересчитала их и не спеша отошла. Остальная публика, как видно, не испытывала желания расходиться; вид одетой в арабскую одежду французской дамы услаждал их взор. Но он был недоволен и с негодованием попытался убедить их пойти заняться своими делами. Он взял Кит за руку и мягко потянул за нее.