– Мы ведь на людях, верно? Пожалуйста, не привлекай к нам всеобщего внимания.

– А я ничего такого не делаю, только слушаю тебя.

– Ты остановился.

– И ты.

– Ты подбоченился, прямо как актер по телевизору. Пойдем дальше. Пойдем, я сказал.

– Это ты как актер по телевизору – грозишь мне пальцем.

– Ты ставишь меня в неловкое положение, – обвиняет он.

– Ничего подобного.

– Ну сейчас поставишь, верно? – предсказывает он.

– Чего ради мне ставить тебя в неловкое положение?

– А кричать на меня будешь?

– Разве я кричу?

– А злиться будешь?

– Разве я злюсь?

– Ага, вот ты и ставишь меня в неловкое положение, – с торжеством обвиняет он меня. – Ты язвишь.

– Эх ты, командир! – язвительно говорю я. – Ты даже не знаешь, что значит «ставить в неловкое положение».

– Нет, знаю. И что значит язвить, тоже знаю. Это когда я не хочу, чтоб ты что-нибудь делал, а ты все равно делаешь.

– А я ничего такого не делаю. Я вообще ничего не делаю, стою – и все, чем же я тебя ставлю в неловкое положение?

– Ты меня все время чего-то спрашиваешь, верно?

Зачем ты все спрашиваешь и спрашиваешь?

– А ты зачем не отвечаешь?

– Я скажу маме, – грозит он, – скажу маме, что ты виски пьешь.

– Она не поверит. Поймет, что это неправда.

– Как так?

– По твоему носу.

– Как так?

– Когда человек врет, у него вытягивается нос.

– Значит, у тебя сейчас вытянется нос, – находчиво возражает он. – Потому что это неправда.

– Тогда чего ж ему расти, если это неправда?

– Я тебя сейчас стукну, пап, – вскрикивает он, огорченный тем, что я его перехитрил.

– Что ты все крутишься? Стой спокойно.

– Это я, наверно, нервничаю, – догадывается он.

– Тебе в уборную надо? А не надо, так не хватайся за что не надо!

– Зачем ты так говоришь?

(Он опускает руку. Зря я это сказал.)

– Мама скажет, чтоб я дохнул на нее, – говорю я, меняя тему разговора. – Запаха виски не будет, вот она и поймет, что ты соврал.

– Я тебя сейчас лягну, – говорит он. – Сейчас ка-ак лягну по ноге.

– Почему вдруг? – удивляюсь я.

– А потому, – говорит он. – Потому что, когда я тебя лягну или наподдам, ты всегда начинаешь со мной бороться и мы хохочем, потому, наверно, и стукну – чтоб ты хохотал.

– А я как дам тебе по заднице.

– А я скажу маме, ты меня обозвал.

– Ну и что? Я и ее обзываю.

– Она этого не любит. Она с тобой поцапается.

– Мы с ней не цапаемся.

– Еще как цапаетесь. Она тебя стукнет.

– Не бывает этого.

– Она плачет.

– Нет, не плачет.

– Иногда плачет.

– Ты говоришь лишнее. И много лишнего замечаешь. Поэтому иногда у тебя все перепутывается.

– Кого бы мне попросить, чтоб тебя поколотили, – поддразнивает он.

– С чего это?

– Вот позову фараона…

– С чего это?

– Он тебя побьет.

– Не имеет права.

– Ты меня бьешь.

– Мне можно. И вовсе я тебя не бью.

– Бил.

– Неправда. Ни разу в жизни не побил.

– Один раз побил. Когда я был маленький. Я помню.

– Мне очень жаль, если это правда. Но по-моему, не было этого. Ведь сейчас я тебя не бью? Верно?

– А собираешься. Правда?

– За что?

– Сам знаешь.

– Нет, не собираюсь.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Обещаешь, что не побьешь?

– Обещаю.

– Правда обещаешь?

– Правда. Не стану я тебя бить. Ты что, не веришь мне?

– Верю, – говорит он.

И р-раз! – лягает меня по ноге.

Я так и подскочил, даже взвыл от неожиданности. Я вне себя; прыгаю на одной ноге, потираю ушибленное место – вид, наверно, предурацкий. Однако он поначалу не смеется, наоборот, хмурится: должно быть, думает – перехватил, теперь жди беды; но я начинаю гоготать, и он понимает: не так уж мне больно и я не сержусь. Его мигом отпустило, он просиял и радостно смеется. Все мои прыжки и ужимки становятся еще потешней – пускай хохочет до упаду, тут-то я и застану его врасплох. Он уже просто покатывается со смеху, трясется, задыхается, и давится хохотом, и хватается за живот, и вот тут я и нападаю: он согнулся в три погибели, я на него налетаю, и, схватившись, мы валимся наземь. Конечно, это не настоящая борьба. Сперва я его щекочу, чтоб не переставал хохотать и захлебываться, и он совершенно беззащитен. Мы барахтаемся на земле, пока я не начинаю задыхаться, тогда я вроде как обмякаю – ладно, пускай кладет меня на обе лопатки. Я совсем запыхался, и стоит ему захотеть – победитель он. Но ему все мало. Он становится дерзок и беспечен, хочет сполна насладиться победой и, чем бы просто уложить меня на обе лопатки, начинает донимать уже ненужными сейчас «рычагами» и «захватами» пальцев ног. А я тем временем отдышался и решаю преподать ему урок (еще один урок. Видимо, на тему: куй железо, пока горячо. Самое мерзкое во всех этих пошлых уроках «как преуспеть в жизни», что рано или поздно оказывается – все они справедливы). Итак, пока он не спеша теребит то пальцы моих рук, то носок, то ступню, не зная толком, что и как надо вывернуть, я предательски напрягаю мышцы, набираю в легкие побольше воздуха и коротким стремительным броском подкидываю его вверх, переворачиваю и укладываю на песок. Он вопит в восторженном испуге, брыкается, выкручивается, пихается локтями, вне себя от радости, гибкий, смеющийся, здоровый звереныш, и вовсю отбивается, выворачивается, силясь вырваться. (Теперь уж я не дам ему победить, не то он поймет, что я поддался, а значит, поймет, что проиграл.) Теперь, когда я передохнул и намерен взяться за него всерьез, состязанием уже не пахнет. Как-никак я много больше – и своей здоровенной тушей (впрочем, довольно дряблой, ха-ха) подминаю его. Без особого труда захватываю одной рукой его запястья, ногами прижимаю его ноги, и вот он уже не может брыкаться. Еще несколько секунд – и все кончено, он больше не сопротивляется. Он по всем правилам пригвожден к земле. Почти касаясь лицами, мы с улыбкой смотрим друг другу в глаза.

– Моя взяла, – шутит он.

– Тогда пусти, я встану, – шуткой же отвечаю я.