На другой день оба друга покинули Ла Рошель и отправились под Пуатье к своему приятелю Матиньону, который, и вправду, начал скучать без них, хотя и находился в обществе все еще прекрасной, несмотря на свой почтенный возраст, герцогини Д'Этамп.

Так бывает нередко. Как бы ни манил к себе сильную половину человечества женский пол, какими бы чарами не старался его обольстить, а потом намертво пришпилить к подолу своего платья, но мужчина всегда стремится к своим братьям по духу, ибо только здесь находит отдохновение для души и возможность в полной мере удовлетворить тягу к своим привычкам, идеалам и интересам. Он не допускает беспрекословного подчинения женщине, а тем более не прощает ей грубого посягательства на свой внутренний мир, которым он живет.

Прошла неделя, и Матиньон отпустил своих друзей, но взял с них обещание, что они непременно вернутся, как только он снова позовет их, и что они немедленно известят его, если адмирал или принцы станут нуждаться в нем.

Надо сказать, что и герцогиня Д'Этамп весьма неохотно отпускала Лесдигьера и Шомберга. Они приятно скрасили ее дни, и она любила просиживать со всеми троими долгие вечера вплоть до самой ночи и слушать бесчисленные рассказы о приключениях придворных при дворе Карла IX и о своих собственных.

До Ла Рошели оставалось уже совсем немного, как вдруг Лесдигьер сказал:

— Послушай, Гаспар, заметил ли ты странность, которая появилась с недавнего времени в поведении наваррской королевы?

— А что такое? — повернулся в седле Шомберг.

— Она смотрит на меня как-то особенно. Будто хочет выделить меня из всех и порою подходит так близко, что я готов сквозь землю провалиться.

— Хм, — хмыкнул Шомберг. — Он готов провалиться… Ну и что же из того, что подходит? Наверное, принц Наваррский наболтал ей кучу небылиц про тебя, вот она и старается рассмотреть тебя получше.

— Нет, Шомберг, тут дело не в этом. Ее глаза… В них читается не интерес и не любопытство, а что-то другое. Такими глазами смотрела на меня Камилла: из них дождем сыпались стрелы Амура.

— Ба! Да уж не влюблен ли ты, мой дорогой друг?.. Или… Уж не поразил ли златокрылый Амур своей стрелой сердце твоей Медеи?

— Об этом я не смею даже и подумать. В это невозможно поверить, и я не хочу верить в это. Ведь она королева, а я простой дворянин.

— Ты теперь граф, дорогой Франсуа, не забывай об этом.

— Вот это-то меня и пугает. Для чего она сделала меня графом?

— Чудак-человек. Это всего лишь ее степень благодарности тебе за твою доблесть, которую ты проявил в борьбе с папистами за истинную веру. Разве ты мало пролил за это своей крови и разве не заслужил этот титул? Право, я бы удивился, если бы она этого не сделала. Кстати, мне кто-то говорил, будто адмирал просил королеву как-то отметить твои заслуги.

— В самом деле?

— Ну да, что ж тут удивительного? А ты вообразил себе бог невесть что.

Они помолчали с полминуты, и Шомберг добавил:

— Хотя если вдуматься хорошенько, то, чем черт не шутит, вдруг она и вправду влюблена в тебя?

— Но ее повышенное внимание ко мне бросается в глаза многим. Шомберг, я замечаю завистливые взгляды и лукавые улыбки, которыми придворные встречают каждое мое появление, а когда я прохожу мимо них, они загадочно перешептываются за моей спиной, поглядывая при этом в сторону покоев королевы. А один раз мне даже недвусмысленно намекнули, что королева в меня влюблена.

Шомберг покрутил ус и изрек:

— Дыма не бывает без огня, дорогой Франсуа. Значит, так оно и есть, — ты не безразличен наваррской королеве. Она видит в тебе не только человека и солдата, но и мужчину, к которому неравнодушна.

— Да ведь она королева! Я не знаю, что мне делать, Гаспар.

Шомберг усмехнулся:

— А ты возьми да спроси ее об этом.

— В своем ли ты уме? Могу ли я решиться на такое? Нет, Шомберг, никогда.

— Ну а если она сама признается тебе, видя и понимая твою нерешительность?

— О, тогда я сойду с ума.

— От горя или от счастья? — рассмеялся Шомберг. — Глупец, разве от этого сходят с ума? В такой омут бросаются, очертя голову, забыв обо всем на свете. Не каждому смертному выпадает любовь королевы.

Лесдигьер вздохнул и покачал головой.

— Что же мне делать, Шомберг? Что мне ответить ей, если наши с тобой догадки окажутся верны и в один прекрасный день она…

— Скажет тебе о своей любви?.. Скажи ей, что ты тоже любишь ее, и притом давно.

— Я не посмею, Шомберг. Скорее язык прилипнет к гортани.

— Ничего, не прилипнет. Все дело в том, как будет себя вести при этом она сама. Мужчины всегда поступают так, как позволяют им женщины, или, вернее, как они того хотят. Но помни, дорогой друг, что нет ничего опасней в мире, чем любовь королев.

— Я ничего не боюсь, Шомберг.

— Напротив, бойся не шпаги, но измены, кинжала и яда. И запомни еще одно: нет ничего прекраснее в мире, чем любовь королев. Ибо в постели она для тебя уже не королева, а всего лишь женщина, которой присущи те же слабости, что и всем смертным, женщина, которая тебя беззаветно любит и за которую тебе самому не жалко собственной жизни. К сожалению, в моей жизни таких еще не было. Тебе повезло в этом больше… Прости, я вспомнил о Камилле… Но, может быть, тебе повезет еще больше, потому что выпадет случай отдать жизнь за свою королеву… возлюбленную королеву!

— Или ей придется отдать ее за меня… — задумчиво произнес Лесдигьер.

Шомберг шумно вздохнул:

— Кто знает, Франсуа, день и час нашей смерти? Пути Господни, как и зигзаги нашей судьбы, неисповедимы.

Вскоре они подъехали к воротам Ла Рошели. Их впустили в город и они тут же услышали новость: королева Наваррская больна! Лесдигьер вздрогнул. Шомберг поглядел на него и нахмурился. Оба тотчас же отправились к адмиралу, чтобы справиться о здоровье Жанны Д'Альбре.

— Благодарение богу, друзья мои, — ответил на их вопрос адмирал, — болезнь отступила, и наша королева пошла на поправку. Сегодня утром она уже сама вставала и ходила по комнате, а около двух часов пополудни даже позвала меня для беседы о делах государства.

— Что же за болезнь? — спросил Лесдигьер.

— Острое воспаление легких. Она сильно кашляла, потом у нее поднялась температура и ее уложили в постель, где она и пролежала с неделю.

Оба друга тяжело вздохнули; они пожирали глазами адмирала, ожидая, не скажет ли он что-нибудь еще. При этом ни один из них не вспомнил о недавнем разговоре и не сопоставил его с внезапной болезнью Жанны. Каждый думал только о том, что в опасности находится жизнь Жанны Д'Альбре, королевы протестантов, их королевы — единственной, любимой ими всеми женщины, которую они не уберегли.