И поэтому Нед собрал все свои страхи и жуткую боль, от которой даже путались мысли, и отбросил их в сторону.

— Если я смогу сделать это, — твердо произнес он вслух, — я смогу сделать все, что угодно.

Хуже уже не будет. По сравнению с тем, что произошло с ним в той лодке в море, когда его собственная воля предала его, такая ерунда, как сломанная нога, — это всего лишь легкий пикник в парке в окружении добрых друзей и прелестных женщин с корзинами, полными снеди. Это — маленький дракончик, выплевывающий жалкие облачка дыма, а не пламя.

Нед совсем не хотел вставать, но ведь он уже давно привык делать то, что ему не хочется. Нога дико болела. Однако он приучил себя не обращать внимания на физическую боль. Едва Нед немного переместил вес, мучительный вздох со свистом сорвался с его уст.

Он сомневался, что лодыжка выдержит его вес без опоры. Однако на нем были надеты жесткие сапоги для верховой езды, сковывающие ногу, как броня. Замечательно. Это ему подойдет. У него все получится.

Но прежде чем сделать шаг и нагрузить ногу всем своим весом, Нед осмотрелся.

— Проклятье, — произнес он вслух, будто бы разговаривая с собой, он мог прогнать прочь мучившую его боль. — Я поломал немало сучьев во время своего полета. Должен же быть здесь хотя бы один.

Листья весело шуршали вокруг него, словно радуясь удачной шутке. Нед обнаружил подходящую палку в нескольких футах от себя. Она была шершавой и сучковатой, а кора больно врезалась в кожу. И тем не менее длина этого импровизированного посоха оказалась вполне подходящей, чтобы на него опереться, и он был достаточно крепким, чтобы не сломаться под тяжестью его веса.

Итак, Нед собрался добраться до Берксвифта.

Один шаг был агонией. После двух шагов стреляющая боль распространилась по всей ноге. Третий… Боль не стала меньше, когда он пошел. Она лишь усилилась. Она охватила все его кости, все сухожилия. Усилия, которые Нед прикладывал, чтобы держаться прямо, потребовали напряжения всех его сил.

Если он сделает это, он сделает все.

Он больше никогда не содрогнется при воспоминаниях о годах своей юности. Он выиграет, шаг за шагом, ярд за ярдом. Нед продолжал идти. Первая миля сменилась второй. Вторая, уже медленнее, уступила место третьей. Третья превратилась в сотрясающее все кости, усталое карабканье в гору, когда даже мысли о победе больше не ободряли его. На четвертой миле боль настолько измучила его, овладела его сознанием, что с каждым шагом он почти слышал звук трущихся друг о друга костей.

Нед с облегчением добрался до вершины холма. Там виднелась изгородь старого козьего пастбища, где сейчас содержался Чемпион. Нед сделал небольшую остановку, уцепившись рукой за изгородь. Она лучше поддерживала его вес, чем поломанная сучковатая палка. Он закрыл глаза, пытаясь припомнить, тянется ли изгородь всю дорогу до конюшни. Да, похоже, так оно и было, но, если он не пересечет пастбище напрямик, дорога в обход будет стоить ему лишней полмили. Если ему удастся сократить путь, он окажется буквально в двух шагах от дома.

Перелезать через изгородь было даже труднее, чем карабкаться в гору. Нед соскользнул с последней перекладины и ударился своей больной ногой о землю с другой стороны. Он вцепился руками в шершавую древесину перекладины так, будто его ногу расплющило от боли. Нед едва удержал равновесие. Однако он оперся о столб изгороди и попытался перевести дыхание.

Он может сделать это.

Он может сделать это.

И возможно, единственная причина, по которой он бормотал эти пустые слова в сером предрассветном полумраке, заключалась в том, что он не мог. Мир кружился вокруг него в неясной дымке, несмотря на то что Нед цеплялся за загородку. Он больше не мог держать равновесие. Нед даже не представлял, в какую сторону ему направляться. Его сознание заволокло пеленой, весь мир словно окрасился в серый цвет постоянной, мучительной болью.

Он был не в состоянии сделать даже шаг. Ему не могло стать еще хуже.

И вдруг в предрассветной тишине Нед услышал шум. Стук копыт. Вызов, брошенный испуганным животным, чей сон внезапно прервали.

Держись от меня подальше, — говорил этот звук, — я опасный жеребец.

Кейт насчитала в зале полицейского суда около сотни незнакомых лиц еще до наступления одиннадцати часов утра. Слух о суде за ночь распространился по городу. Возможно, тот пьянчужка был не настолько пьян. Или, что гораздо более вероятно, дежурный сержант разболтал о предстоящем зрелище.

Большинство людей в зале Кейт могла идентифицировать только по роду их занятий. На последних двух рядах сидели верткие молодые люди с карандашами наготове. Ведущие рубрик слухов и сплетен, карикатуристы — все они были уверены, что именно их версия самого сенсационного судебного заседания в истории появится в вечерних газетах. Несомненно, они уже вынесли свой приговор еще до того, как судейский молоток провозгласил начало заседания.

Именно ради них Кейт сидела гордо и спокойно, безукоризненно вежливо, с прямой, полной сдержанного достоинства осанкой. Никто не посмеет написать, что она была в слезах или что она согнулась под грузом своего тяжкого преступления. Кейт даже не сомневалась, что вокруг ее имени была заключена еще дюжина пари в джентльменских клубах, и она не могла позволить, чтобы эти идиоты получили удовольствие, видя ее страх.

На передних рядах Кейт заметила нескольких людей, которых знала очень хорошо.

Маркиз Блейкли и его супруга сидели слева от нее. Лорд Блейкли пристально наблюдал за Кейт. Однако он не хмурился — хороший знак. Он лишь внимательно смотрел на нее, будто бы видел в первый раз.

Маркиз сидел рядом со своей женой, и оба они были тщательно одеты в строгое платье. Лица их выражали все горести бессонной, полной беспокойств ночи.

Кейт прекрасно представляла себе, что чувствуют сейчас лорд и леди Блейкли.

Харкрофт решил сам выступать обвинителем по этому делу. Кейт была уверена, что он не расскажет правды даже перед присяжными и заполненным публикой залом. И в самом деле, для половины Лондона, читающей эти газетенки со сплетнями, было практически очевидно, что он лжет. Но, несмотря на это — или, вероятно, именно по этой причине, — Харкрофт выглядел так, будто бы проспал всю ночь невинным сном младенца. Если бы Кейт уже не ненавидела его, она бы стала презирать его только за это.

Чуть дальше сидели люди, которых Кейт также знала довольно хорошо — леди Беттони, лорд Уортингтон, а также те, что были известны ей лишь внешне и по имени, с которыми она встречалась на многочисленных светских балах и приемах.

Если бы из зала вынести тяжелую дубовую судейскую кафедру, скамейки и пригласить оркестр, то зал суда можно было бы вполне спутать с бальной залой.

Однако среди сотни собравшихся там лиц она не видела лица своего мужа. Кейт взглянула на вход уже в семнадцатый раз. Когда она сделала это, то высоко подняла подбородок, словно сидела в ожидании утренних визитов.