два инфаркта. И он умер от удара тока. Я знал, что опасались всяких неожиданностей только бывшие сотрудники КГБ. Вот они боялись обоснованно. А я понимал, что я им не нужен, я им ни к чему. Я не боялся. Жил открыто. Меня, когда я приехал, британцы стали учить, как себя вести: в метро не стоять на краю платформы, когда входишь в комнату, надо резко открыть дверь и посмотреть, что там творится. Я поблагодарил, но урока не усвоил…

Благосостояние на Западе росло очень быстро. Особенно в Соединенных Штатах. В 1947 году в стране было тридцать миллионов автомобилей. В 1960-м — шестьдесят миллионов, в 1970-м — девяносто два. А экономическое положение социалистического лагеря с конца семидесятых быстро ухудшалось. С годами идеологический багаж Москвы до абсурдности устарел. Советский вариант социализма казался смешным — и уж точно непривлекательным.

Некоторые восточноевропейские страны достигли такого уровня жизни, который для советских людей был недостижим. Венгрия при Яноше Кадаре добилась некоторой независимости во внутренних делах. В Будапеште говорили о приверженности идеалам социализма, но позволяли либерализм в экономической и культурной областях. Румыния, как тогда говорили, тоже получила лицензию на определенную свободу рук, потому что ересь Чаушеску ограничивалась внешней политикой.

Николае Чаушеску строил свою политику на том, что демонстрировал определенные разногласия с Москвой. За свою самостоятельность Чаушеску требовал наличных.

Государственный секретарь Соединенных Штатов Александр Хейг, прилетев в Бухарест, увидел плохо освещенный город, кишевший вооруженными солдатами и милицией. Его жена, побывав на рынке, не обнаружила там мяса и никаких овощей — кроме вялой капусты и лука.

Чаушеску заявил, что Румыния нуждается в срочной американской помощи в миллиард долларов. Хейг пустился в объяснения о том, что средства для помощи иностранным государствам выделяет Конгресс. Чаушеску, погрозив ему пальцем, грубоватым тоном сказал:

— У вас есть другие альтернативы?

Бывший генерал Хейг не выдержал:

— Будьте реалистом, господин президент. Посмотрите в окно и вы увидите, что это за альтернатива.

Реализм не был сильной стороной румынского президента, возможно, поэтому из всех восточноевропейских руководителей именно Николае Чаушеску был казнен — вместе с женой — после того, как социалистический режим был буквально смятен восставшим народом.

Москва позволяла какие-то реформы, только если они осуществлялись диктаторскими методами, если партия полностью сохраняла контроль над положением. Ткань восточноевропейской политики была очень чувствительной. Москва по тактическим соображениям могла зайти довольно далеко в своей снисходительности к Восточной Европе. Советские руководители не терпели стихийные реформы, инициативу снизу, действовали жестоко, когда возникала угроза самой системе. Сформировалась самодовольная советская элита, каста, преисполненная имперского высокомерия и стремления поучать весь мир.

Но восточноевропейские братья становились самостоятельными. Некоторые из них по части высокомерия кому угодно могли дать сто очков вперед.

Германская Демократическая Республика считалась самой успешной в соцлагере, но восточные немцы сравнивали свою страну с Западной Германией. ГДР оказалась первой страной, которая в 1971 году не смогла обеспечить воспроизводство собственного населения. Пугала высокая смертность среди младенцев, сокращение средней продолжительности жизни. Восточные немцы шептались о том, что страна вымирает. По количеству чистого алкоголя, потребляемого на душу населения, ГДР занимала второе место в Европе.

Закрытые опросы общественного мнения, проводившиеся Академией общественных наук при ЦК СЕПГ, показывали, что подавляющими чувствами в социалистической Германии были скептицизм и пессимизм. Три четверти опрошенных жаловались на трудности со снабжением. Две трети говорили, что жизнь становится только хуже.

Страх перед тем, что мелочно опекаемый народ ГДР может подняться против власти, становился все более заметным. На городских праздниках, церковных церемониях, на всех массовых мероприятиях присутствовали сотни неприметных мужчин, сотрудники местного аппарата госбезопасности. Если приезжали футбольные сборные с Запада или чемпионат проходил у соседей, скажем, в Чехословакии, то в обозе болельщиков из ГДР приезжали десятки сотрудников госбезопасности. Они брали на карандаш каждого, кто размахивал западногерманским флагом или пил за здоровье западных соотечественников.

Приходилось быть осторожными даже перед телевизором. Включать программы западного телевидения, которые принимались на территории ГДР, было строжайше запрещено. Не верили даже самим сотрудникам госбезопасности. Главное управление кадров постоянно расширяло масштаб проверок на благонадежность среди товарищей по министерству госбезопасности. За вызывающими сомнения следили. Управление кадров, по словам одного из бывших офицеров, «вело себя так, как мы себе представляли нацистское гестапо».

После крушения ГДР в архиве МГБ обнаружили шесть миллионов досье. Люди подозревали, что агенты и осведомители рядом: в учебной аудитории, на рабочем месте, в автобусе или поезде. Это действовало парализующе, как взгляд змеи. Люди боялись говорить откровенно. Угроза террора ничуть не менее эффективна, чем сам террор. Но, разумеется, немногие сознавали истинные масштабы доносительства. И лишь единицы понимали, что осведомителем может оказаться любимый человек.

Интенсивность осведомительской сети превосходила гитлеровскую: один осведомитель приходился на сто граждан Германской Демократической Республики. Стукачами были соседи, друзья и родственники. Они доносили из чувства страха или по собственной воле, потому что были запуганы или потому что делали карьеру. Система МГБ разрушила нормальные взаимоотношения между врачом и пациентом, студентом и профессором, священнослужителем и верующим, между друзьями, соседями, иногда даже любовниками.

Министерство госбезопасности прослушивало все международные телефонные разговоры. Внутренние разговоры слушали по мере желания. Не хватало сил. Например, в Лейпциге одновременно можно было прослушивать не более тысячи номеров.

С 1963 по 1989 год правительство Федеративной Республики Германии выкупило у социалистической ГДР тридцать три тысячи человек — это были политические заключенные, диссиденты и члены их семей. Западная Германия спасала невинно осужденных. За каждого заключенного Восточный Берлин получил в среднем около ста тысяч западных марок. На продаже политзаключенных социалистический режим заработал три с половиной миллиарда полновесных западногерманских марок.

Торговать людьми — это был верх цинизма. Торговые операции такого рода свидетельствовали о полной моральной деградации социалистических вождей. Основные деньги — три миллиарда марок осели на специальном счете генерального секретаря ЦК СЕПГ Эриха Хонеккера. Это была своего рода заначка, запас на трудные времена. Эрих Хонеккер использовал этот фонд в особых случаях. Скажем, помпезные празднества по случаю тридцатилетия ГДР обошлись ему в дополнительную тысячу заключенных, которые обрели свободу и отправились на Запад.

Руководство ГДР само сделало предложение продавать политических заключенных через молодого западноберлинского адвоката Юргена Штанге, который согласился обсудить конфиденциально этот щекотливый вопрос с властями ФРГ. Не без колебаний в Бонне согласились. Восточный Берлин предложил представить список людей, которых Бонн желал извлечь из ГДР с помощью свободно конвертируемой валюты.

Занимался этим статс-секретарь правительства ФРГ по внутригерманским отношениям. В его канцелярии собралась картотека на двенадцать тысяч восточных немцев, считавшихся политическими заключенными. Начался мучительный отбор: кого выручить первым,