– Тут, батюшко, бочонки, – вел меж амбаров Ефимий. – Тут колеса тележные, а вон там – весы. Желаемши все осмотрети?

– Не все. Колеса только, – Арцыбашев незаметно подмигнул суженой, приободрил – мол, не переживай, все, что надо, сыщем. Если, конечно, оно тут есть. Если никто ноги не приделал. А ведь могли! Запросто могли. Тот же целовальник – Сухостой.

– И колеса – не простые, – строго посматривая на приказного, продолжал Леонид. – А эдакие… диковинные! С железными спицами.

Молча кивнув, подьячий подвел гостей к дальнему амбару и, выбрав из висевшей на поясе связки нужный ключ, ловко отпер массивный амбарный замок. Отпер, распахнул ворота да, сделав приглашающий жест – дескать, проходите! – вдруг понизил голос:

– Так и знал, что кто-нибудь да за колесницей чудной припожалует. Берег. Хранил. Прошлолетось ярыжка один тут про чудо сие выспрашивал, да помер потом от лихоманки-чумы. А я все хранил, ждал… Хучь мнози поживиться хотели, хучь…

– Получишь за хранение талер, – обнадежил король. – Ну, показывай же, не стой.

Услыхав про талер, Сухостой словно бы засветился весь изнутри, поспешно откинув в углу, средь старых хомутов и бочек, прикрывающую что-то рогожку…

– Ох, ты ж боже ты мой! – ахнул Арцыбашев. – «Ява!» Нет, Маша, ты только глянь!

Ява-250 – так именовался этот чудесный чешский, вернее чехословацкий, байк! Плавные изысканные обводы, сверкающий никелем бензобак, крышка, обвод фары. Ярко-красный, бросающийся в глаза цвет… Не мотоцикл – сказка! У отца Леонида когда-то именно такой и был – очень-очень надежный. Выпускался в первой половине семидесятых, а в двадцать первом веке еще ездил, и во множестве.

У Лени прямо руки тряслись! Подойдя ближе, он погладил байк по пулю, полюбовался вытянутым, каким-то космическим, спидометром, заглянул в бак – полбака топлива имелось, литров шесть – семь. Много куда можно было уехать. Ежели завести. Аккумулятор-то сел, конечно, но – с толкача… Вот просто так, в свое удовольствие, прокатиться, прогнать с ветерком. Двести пятидесятая «Ява» – машина неприхотливая, асфальта в обязательном порядке не требует. Легко и по грунтовке пойдет, и по полю, по лугу…

– Магнус! – окликнула Маша. – Ты это искал, да?

– В принципе.

Арцыбашев тряхнул головой, словно бы отгоняя нахлынувшее наваждение, и грустно улыбнулся, представив, как он вылетает со двора верхом на вызывающе красивом байке – с треском, с дымом… Как все это воспримут окружающие? Жители шестнадцатого века. Правильно – колдуном сочтут и на костер, или, для начала, в приказ Разбойный. Впрочем, могут и сами камнями закидать, запросто!

Так что прогулку отложить надобно, хоть и хочется сильно. Как-нибудь потом. Погрузить мотоцикл на телегу, вывезти подальше, в поле, а уж там отвести душу по-взрослому! Да, так и сделать. Зачем отказывать себе в удовольствии? Часто ли во времена Ивана Грозного можно покататься на байке? Да еще на таком, антикварном – «привет из детства».

Дав приказному еще один талер, Леонид лично накрыл «Яву» рогожкой и, наказав приказному по-прежнему присматривать за «колесницей», направился к выходу из амбара.

– Потом я, может, колесницу сию у тебя куплю, – король повернулся в воротах. – Цену сам назначишь. А пока – приглядывай.

– О, господин! – унылая физиономия Сухостоя озарилась самой радостной улыбкой. – Не изволь сомневаться, все будет в цельности и сохранности, как и раньше.

Конечно же княжна сразу же стала допытываться о байке. Сообразила, что Магнусу сей предмет знаком, вот и любопытничала – что такое да для чего.

– А ты сама-то как думаешь? – выходя из ворот приказной усадьбы, рассмеялся Лёня.

– Думаю, колесница, да, – покусав губу, закивала девушка. – Иначе б зачем колеса? Что-то вроде тачки. И седло там имеется – хоть и чудное. Значит, можно сесть и поехать… с горки! Ну, как зимой на санках.

– Так все и есть, – Арцыбашев вновь взял невесту за руку. – Ну, что, берем наших молодцов, да в Хилково!

– В Хилово, Магнус.

– Пусть в Хилово. Далеко это?

– Верст десять. Вкруг болота да лесом. Ты прав, ратники там не помешают – шалят разбойнички-то, шалят.

Постояв на крыльце, Ефимий Сухостой проводил глазами ушедших господ и довольно осклабился: вот уж поистине не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Два серебряных талера приятно тяжелили привешенный к поясу кошель – «кошку». Шили такие, по старой новгородской традиции, из кошачьих шкур, отсюда и название.

– Что-то ты весел, Ефим! – оглянулись стрельцы. – Аль продал что?

– Да так, – целовальник пожал плечами. – Может, чего и сладится.

– Господине… – как-то незаметно просочилась в приказной двор юная совсем девчонка – курносая, веснушчатая с рыжеватой косой. – У меня дело к тобе есть.

Сказала – и в пояс, кланяться.

– Да что там за дела у тебя, дщерище? – расхохотались стрельцы. – Поди, в куклы поиграй.

– К господину Ефимию дело.

– Ну, Ефимий, смотрю, везет тебе сегодня на дела! – один из стрельцов поправил на голове шапку. – Только, думаю, на этот раз дело твое уж точно – безденежное. Вона просительница-то – ага! Боярыня столбовая – сразу видать.

– Не, не боярыня, – поддержал другой стражник. – Купчиха, богатейшая заморская гостья. Серебрища у ней – видимо-невидимо. Может, еще и нас одарит. А, дщерь?

– Ага, одарит! Как бы наше не украла. Да гнать ее в шею!

Подьячий, однако же, девку не прогнал – настроение хорошее стало, не хотелось ни на кого кричать, ни с кем ругаться. Зевнул Ефимий да махнул просительнице рукой – заходи, мол.

– Мне бы, господине, с тобой с глаза на глаз переговорить, – улучив момент, шепнула на крыльце девчонка.

Вот тут приказной ее и отшил бы – вот еще, со всякой мелочью пустобрюхой шептаться – да вот не успел: коснулась ладошки денежка – полновесная новгородская «копейка». Коснулась и, жалобно звякнув, пропала в бездонной «кошке».

Повернулся Сухостой, шепнул милостиво:

– Еще одну дашь – так и быть, выслушаю да, может, чем и помогу.

– Помоги, помоги, кормилец, – обрадованно закивала просительница. – А за помощь твою еще тебе награда будет.

Отвел подьячий девчонку за угол, встали неприметно в тенечке… И тут поведала-попросила дева такое, что Ефимий вдруг впал в сильное изумление, однако же – опыт! – виду не показал. Подбоченился, ровно ничего такого и не услышал, да, с мыслями собираясь, переспросил:

– Двое, говоришь, приходили? Богатая пара?

– Дак да! Чего спрашивали-то?

Глаза юной просительницы сверкнули нехорошим блеском. Этаким бесстыдно-бесстрашным, наглым – мол, говори, иначе… Иначе худо будет! Совсем.

Сухостой все же приосанился: