— Я не могу отпустить тебя.

— Это твое дело, но я больше не могу спать с тобой.

— Ютян, дружок, с тех пор как я, такой волокита, встретил тебя, я никогда не был неверным по отношению к тебе. Я жил исключительно ради тебя одного. Крапивница на твоей груди, которая высыпала холодной ночью, твой голос, твой профиль на рассвете той гей-вечеринки, запах твоей помады — все это невозможно забыть…

— Ну так купи ж эту помаду и вдыхай в свое удовольствие, раз тебе этого не хватает, — невнятно пробормотал юноша.

Ему стало противно, когда Нобутака прижался плечом к его плечу. Они вдруг поняли, что очутились на берегу реки. Несколько лодок, привязанных к пирсу, непрерывно издавали тяжелые скрипучие звуки. На мосту перекрещивались лучи автомобильных фар, отбрасывая громадные тени.

Они повернули обратно. Нобутака говорил непрерывно и возбужденно. Он споткнулся, и что-то покатилось вперед с тихим сухим шуршанием. Это была веточка от муляжа сакуры, которой украшали универмаг во время большой весенней распродажи. Грязная бумажная сакура шелестела обрывками бумаги.

— Нам в самом деле нужно расстаться? Ты так думаешь? Ютян, неужели нашей дружбе пришел конец?

— Дружбе? Это смешно! Если бы мы были друзьями, мы не спали бы вместе, не так ли? Мы могли бы продолжать встречаться как друзья с этих пор, если мы друзья.

Нобутака ничего не сказал.

— Ну, тебе это не нравится.

— Ютян, пожалуйста, не оставляй меня одного. — Они вошли в темную аллею. — Я ничего не сделаю тебе против твоей воли. Ничего. Если ты велишь мне поцеловать твои ботинки, я поцелую.

— Прекрати этот театр!

— Это не театр! Я серьезно. Я не играю.

Возможно, что Нобутака был человеком, который раскрывает свою истинную душу во время большого представления. Напротив магазина сладостей с железной решеткой на витринах он встал коленями на тротуар. Он обнял ноги Юити и стал целовать его туфли. Запах гуталина привел его в экстаз. Он целовал носки его пыльных туфель, расстегнул пальто юноши и попытался поцеловать его брюки. Юити отклонился и с силой вырвался из рук Попа, которые сжали его икры, словно капкан.

Юити был охвачен ужасом. Он кинулся бежать.

Нобутака не последовал за ним. Он поднялся и отряхнул пыль. Вынул белый носовой платок. Вытер свои губы. Платок стал грязным от гуталина. Нобутака вновь стал тем, кем был всегда, — Нобутакой. Он двинулся развинченной походкой.

На углу улицы он увидел, как Юити остановил таксомотор. Автомобиль уехал. Граф решил идти пешком, пока не наступит рассвет. Сердце его взывало уже не к Юити, а к имени жены. Она была его партнером, криминальным партнером, а также товарищем по несчастью, по разочарованию, по горю. Нобутака решил отправиться в Киото один.

И вот весна спешно взялась за свое привычное дело. Зачастили дожди, но в перерывах между ними случались теплые деньки. Было только однажды необычайно холодно, когда вдруг на часок все запорошило легчайшим снегом.

Близился день, когда Кавада обещал сводить Сюнсукэ и Юити в ресторан Такадзё, а тем временем домашние Хиноки — горничная и мальчик-слуга — не могли совладать с его дурным настроением. И не только, так сказать, его челядь. Когда однажды пригласили шеф-повара, того самого поклонника, чтобы обслужить вечером гостей Сюнсукэ, он был весьма удивлен обращением хозяина. После ухода гостей Сюнсукэ всегда по-приятельски хвалил его за мастерство и непременно выпивал с ним стопочку-другую, благодарил за старания, однако на этот раз он, не сказав ни слова, поднялся на второй этаж и заперся в своем кабинете.

Заявился Кабураги. Он пришел попрощаться в связи с отъездом в Киото и оставить подарок для Юити. Сюнсукэ оказал ему прохладное гостеприимство и вскоре выпроводил за дверь.

Сюнсукэ несколько раз порывался позвонить Каваде, чтобы отложить встречу. И не мог пересилить себя — а почему не мог, сам не разумел.

Его отравляли слова Юити: «Я позволял ему распоряжаться только моим телом».

Накануне вечером Сюнсукэ работал допоздна. Утомленный, он прилег на маленькой кушетке в углу кабинета. Была глубокая ночь. Едва он согнул свои старческие колени и постарался уснуть, как вдруг их кольнула острая боль. Его правое колено нуждалось в лечении из-за участившихся спазмов невралгии. До сих пор он принимал анальгетик павинал, а также морфин в порошке, который запивал водой из кружки на ночном столике. И хотя боль прекратилась, он продолжал лежать без сна.

Он поднялся и опять подошел к своему столу. Вновь включил газовый обогреватель, выключенный прежде. Стол его был мистическим предметом. Стоило писателю повернуться к столу, как начинало действовать таинственное притяжение. Не так-то просто было оторваться от стола.

В последнее время творчество Сюнсукэ заново пробудилось к жизни, как зацветшие второй раз цветы[63]. Он написал три фрагментарных произведения[64], полных мистического и зловещего предчувствия. В них возрождалась эпоха Тайхэйки[65], в его арабесках рассказывалось о головах казненных воинов, выставленных на всеобщее обозрение; о сожжении монастырей, о божественном откровении отрока из храма Хання, о любви настоятеля храма Сига Дайтоку и императорской наложницы Кёгоку. Также он обращался к миру старинных песен Кагура[66], прикасался к опечаленному сердцу мужчины, вынужденного покинуть своего возлюбленного, которого все еще причесывали на манер агэмаки[67]. Его длинное эссе «И весенний день», сравнимое с древнегреческими «ионическими меланхолиями», оказало парадоксальное влияние на современное общество, подобно «бедственным лугам» Эмпедокла[68].