И истину яви в виденье каждом…

И, наконец, он сталкивается с бездной вечности, с последней метафизической истиной:

Бьет час…

Восстают в тревоге

Боязнь с надеждой; через грани жизни

Они глядят во глубь ужасной бездны

На верное мое наследье, вечность.

Но мне ль наследье вечность?

Немногие из вечерних чувствительных размышлений достигают размера «Ночных мыслей» Юнга, – поэма содержит около 10 000 строк, и далеко не все произведения этого жанра столь же мелодраматичны, но в основных элементах все они схожи с поэмой. Например, в «Оде к вечеру» Уильяма Коллинза и в «Элегии, написанной на сельском кладбище» Томаса Грея мы видим более лаконичное и менее изощренное выражение ан-эстетических переживаний. «По мере того, как вечер становится всеохватывающим, сознание растворяется», – пишет Маршалл Браун об «Оде к вечеру» Коллинза и отмечает, что в приведенном ниже отрывке «наблюдателем становится хижина, а степень восприятия снижается: наблюдатель “смотрит”, “слышит”, затем “примечает”» [Brown 1991: 42]:

But when chill blustering winds, or driving rain,

Forbid my willing feet, be mine the hut

That from the mountain’s side

Views wilds, and swelling floods,

And hamlets brown, and dim-discovered spires,

And hears their simple bell, and marks o’er all

Thy dewy fni gers draw

The gradual dusky veil.

[Collins 1968: 1775–1776]

(Но когда холодный порывистый ветер или проливной дождь / воспрепятствуют моему пути, / пусть моей станет хижина, / которая со склона гор смотрит на пустошь и бурные потоки, / бурые селенья и едва различимые шпили, / слышит незамысловатый благовест и примечает, как на все это / Ты мокрыми от росы пальцами постепенно опускаешь сумеречный покров.)[304]

Браун называет опускание «сумеречного покрова» вечера «антирассветом» или «антиоткровением», заключая, что и это стихотворение, и другие ему подобные «ищут осознания в его самых общих и, следовательно, самых ненавязчивых формах» [Brown 1991: 42]. Нортроп Фрай в работе «Towards Defni ing an Age of Sensibility» указывает, что поэт-сентименталист «чувствует, что не ‘je pense’ (“я думаю”), а ‘on me pense’ (“мне думается”)»; а Ф. Богель в книге «Literature and Insubstantiality in Later-Eighteenth-Century England» пишет о поэтическом «знании, которое сквозь переживание смотрит в ничто» [Frye 1963: 137; Bogel 1984: 41]. В этом контексте начало «Элегии, написанной на сельском кладбище» Грея – не просто экспозиция, но высказывание о восприятии.

The curfew tolls the knell of parting day,

The lowing herd wind slowly o’er the lea,

The plowman homeward plods his weary way,

And leaves the world to darkness and to me.

Now fades the glimmering landscape on the sight,

And all the air a solemn stillness holds,

Save where the beetle wheels his droning flight,

And drowsy tinklings lull the distant folds…

[Gray 1968, 1: 1766]

Известное переложение элегии Грея Жуковским под названием «Сельское кладбище» (1802) – один из краеугольных камней русского сентиментализма. Либо из-за переводческой ошибки, либо отражая православную культуру кенозиса, Жуковский выпускает в своем переводе «and to me» («и мне»), тем самым снова уменьшая присутствие лирического героя и, следовательно, его способность восприятия.

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;

Шумящие стада толпятся над рекой;

Усталый селянин медлительной стопою

Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

В туманном сумраке окрестность исчезает…

Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;

Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,

Лишь слышится вдали рогов унылый звон.

[Жуковский 1959, 1: 29]

«БЕЗУМНАЯ, НО ЛЮБЯЩАЯ МАТЬ» И АПОФАТИЧЕСКИЙ ПУТЬ К ИСТИНЕ

…голая рассудочность неспособна на поэтические подвиги.

Заболоцкий, 1957 год

Усвоение и переработка вечернего чувствительного размышления на русской почве начинаются с переводов «Ночных мыслей Юнга» и расцветает в полную силу в переводе «Элегии, написанной на сельском кладбище» Т. Грея, выполненном Жуковским. Из этих ранних опытов прием перекочевывает в творения Вяземского, Боратынского, Тютчева, Пушкина, Лермонтова и прочих, причем истоки этого приема погребены настолько глубоко, а иногда так переплетены с влиянием других форм, например немецкой Gedankenlyrik, что позднейшие русские поэты, возможно, были бы удивлены, узнав, что они опираются на английскую традицию[305].

Многие из произведений этих поэтов прочел и усвоил Заболоцкий, который всегда интересовался теми же проблемами, которые разрабатывались в медитативной поэзии, – хотя в начале творчества и выражал их в формах, не соответствующих серьезности его поисков. Некоторые из стихотворений «Столбцов», а также «Безумный волк», «Лодейников» и пресловутое «Торжество земледелия» столь же глубоко трактуют вопросы жизни, смерти, бессмертия и отношения человека к природе, как и очевидно более философские стихи: «Вчера, о смерти размышляя», «Метаморфозы» и «Завещание»[306]. Общее знакомство со стилистикой кладбищенской поэзии Заболоцкий демонстрирует в пародийном «Драматическом монологе с примечаниями». В начале второй части «Лодейникова» он, по сути, переписывает зачин «Сельского кладбища» Жуковского – Грея, со всеми необходимыми элементами: вечерняя сцена, скот, бредущий домой под тихий перезвон колокольчиков, летящий жук и наблюдатель, чье присутствие минимально, по крайней мере, на данный момент. Но в соответствии с обэриутской верой в независимую идентичность предмета, природа у Заболоцкого, в отличие от Грея и Жуковского, персонифицирована и живет собственной автономной жизнью. У его травы «холодное дыханье», скот не мычит по пути домой, а «лопочет невнятные свои воспоминанья». Пародия ли это или еще один образец своеобразного видения Заболоцкого, сказать невозможно.

…Уж вечер наступал.

Внизу, постукивая тонкими звонками,

Шел скот домой и тихо лопотал

Невнятные свои воспоминанья.

Травы холодное дыханье

Струилось вдоль дороги. Жук летел.

[Заболоцкий 1972, 1: 181]

В стихах «Я не ищу гармонии в природе» (1947) и «Вечер на Оке» (1957) явно выражена близость Заболоцкого к поэтической традиции вечернего чувствительного размышления. «Я не ищу гармонии в природе» – первое стихотворение в первом сборнике стихов Заболоцкого, изданном после его возвращения из лагеря. Поскольку в целом порядок стихов в сборнике хронологический, начиная со стихов 1932 года, то такое размещение предполагает, что стихотворение особенно значимо[307]. Юрий Лотман даже назвал его «поэтическим манифестом Заболоцкого» [Лотман 1971: 274]. Стихотворение «Я не ищу