Фукье-Тенвиль. Это был самый ужасный человек после Робеспьера. Глава революционного трибунала — органа, вершившего суд над врагами Республики, — он каждый день отправлял людей на гильотину десятками.

Но я не поддалась страху.

— Умоляю! — воскликнула я. — Помогите, иначе он погибнет. Я достану еще денег, я…

Он улыбнулся и по-дружески похлопал меня по спине — напоказ, для тех, кто за нами наблюдал. Затем, продолжая улыбаться, он наклонился ко мне и произнес тихо и угрожающе:

— Еще раз придешь ко мне — я лично сдам тебя трибуналу. У меня жена и пятеро детей, и я им нужен живой. Мне моя голова дороже твоей.

Потом он громко сообщил, что постарается что-нибудь для меня сделать, и отправился домой, насвистывая. Несколько секунд я смотрела ему вслед, затем развернулась и пошла прочь.

Пробираясь по ночным улицам, я поняла, что мне никогда не освободить Луи-Шарля. Что я бессильна. Я его люблю, это правда, но что может любовь в мире, где царит тьма?

В ту ночь я дошла до городской стены — до той ее части, где от старости образовался пролом. Стражники там не ходили. Я надеялась уже к рассвету добраться до Кале. Моих злосчастных сокровищ хватило бы на дорогу до Лондона и на первое время там. Письмо герцога помогло бы мне устроиться в театр. Меня — наконец-то — ждала сцена.

Я должна была радоваться этой мысли.

Опустившись на колени перед стеной, я протолкнула в пролом мешок и гитару и уже сама собиралась пролезть на ту сторону, когда за спиной у меня началась оглушительная пальба.

— Не стреляйте! — закричала я и обернулась, ожидая увидеть стражников.

Но вокруг было безлюдно. Пальба продолжалась, и я поняла, что звуки доносятся не из ружей, а с неба. Над Парижем мерцал фейерверк. В честь чего?.. И тут я вспомнила: праздник Верховного существа. Революционеры покончили с королями, а заодно и с Богом. После некоторых дебатов Робеспьер решил, что Господь может оставаться в Париже, но только если будет вести себя как патриот и признает себя республиканцем. И как раз на тот вечер было назначено представление в честь обновленного божества.

Фейерверк был великолепен. Я не видела ничего подобного со времен Версаля. Глядя, как он сверкает в ночном небе, я вспомнила грустный голос Луи-Шарля:

«Совсем как мамины бриллианты».

«Как будто разбитые звезды».

«Как души, которые улетели в рай».

Я гадала: слышит ли он фейерверк из башни? Выдит ли вспышки из своего оконца? Доходит ли их свет до его заплаканных глаз?

Да, мир полон тьмы, но иногда ее рассеивают фейерверки.

Затащив гитару и мешок обратно через пролом, я отправилась назад, в Пале. Я более не колебалась, как мне поступить.

Той ночью я поняла, что никогда не попаду в Лондон.

51 мая 1795

Бриллиантовый браслет и несколько луидоров королевы. Это почти все, что у меня осталось.

Фавель придирчиво перебирает их и качает головой.

— Нет, больше я тебе не помощник, — говорит он. — И не проси.

— Выручи меня еще один раз. Умоляю.

Он берет браслет, рассматривает его.

— Фавель, двадцать ракет. Лучших из всего, что у тебя есть. Чтобы самим звездам стало завидно.

Он молчит.

— Фавель, пожалуйста.

Он засовывает в карман браслет и деньги и целует меня в щеку. Я знаю, что будет дальше. У него нет выбора.

У меня тоже нет.

Что ж, в конце концов мне досталось именно то, чего я желала, — сцена и публика. Теперь за мной наблюдает весь Париж. Люди ни о чем другом не говорят. В Ассамблее и в кофейнях, в прачечных и на фабриках, на рынках — все разговоры только о фейерверках. Все газеты пишут обо мне. Ни одному актеру не снилась такая слава, даже великому Тальма.

Но среди тысяч моих зрителей есть лишь один, кто мне небезразличен. Лишь один.

Ради него я крадусь ночными переулками. Ради него карабкаюсь по крутым скатам. Ради него потом ныряю в тень, чудом избегая встречи со стражей. Ради него прячусь и скрытничаю, залечиваю обожженные руки, сплю среди мертвецов.

Я понимаю, что это не может продолжаться вечно. Скоро пробьет мой час. Сокровища, которыми я до сих пор расплачивалась, заканчиваются. Бонапарт в ярости. Фавель вот-вот побежит доносить.

Но я все равно отправляюсь с ракетами в ночь.

Ибо мне стократ горше было бы сидеть дома и думать о том, что герцог прав.

Что мир всегда побеждает.

Я перелистываю страницу. Осталась всего одна запись. Последняя. Первое июня 1795.

По ней размазана кровь.

— О нет, — шепчу я и захлопываю дневник. — Нет.

Как глупо было надеяться! На бумаге — кровь Алекс. Случилось что-то ужасное. Она попалась стражникам. Ее Загнали в угол или ранили, и у нее хватило сил только на эту последнюю запись — о чем? О предсмертных муках, в отчаянии и одиночестве?

Дневник начинает дрожать. Нет, это дрожат мои руки. Мое тело. Таблетки почему-то не помогают. Я хватаю баночку и отправляю в рот еще одну таблетку, затем хожу туда-сюда по комнате, дожидаясь, когда подействует.

Десять минут спустя становится только хуже. Лекарство меня больше не берет. Я смотрю на свои руки — они по-прежнему дрожат. В голове стоит гул, точнее рев, будто внутри моего черепа землетрясение. И эта сейсмическая боль будет сотрясать меня, пока я не рассыплюсь на куски.

Нужно выбраться из дома, пройтись. Куда угодно. Нельзя поддаваться.

Я стою в коридоре, пытаясь решить, куда пойти, и тут снизу доносятся шаги и голоса, а затем в двери поворачивается ключ. Отец и Джи вернулись.

— Привет. — Я стараюсь звучать как обычно.

— Привет, — отзывается отец.

— Здорово, Анди, — говорит Джи.

Джи весь помятый и плохо выглядит — лицо уставшее, глаза покраснели. Следом за ним входит какой-то амбал в темном костюме, с гарнитурой на ухе и в темных очках, под рукавами его пиджака перекатываются бицепсы. Он кивает мне, но не улыбается. Отец выкладывает из портфеля какие-то папки на стол в прихожей. Затем стягивает свитер и бросает его на пол.

— Пап? А кто это с вами?..

— Это Бертран, из спецслужбы, — отвечает отец, открывая дверь шкафа в прихожей.

— Из какой спецслужбы?.. Что-нибудь случилось?

Отец натягивает пиджак.

— Сегодня утром мы закончили обрабатывать результаты, — объясняет он, — и какой-то мерзавец слил информацию. Через час-другой все появится в интернете. Вся работа коту под хвост.

— Президент назначил срочный брифинг, — добавляет Джи. — Он не хочет узнавать новости от «Си-эн-эн». Из его офиса за нами прислали машину. А сразу после брифинга будет пресс-конференция в Сен-Дени. Фонд делает все возможное, чтобы не потерять лицо.